Данил Корецкий - Принцип карате
Геннадий вовсе не желал такого исхода и, очевидно, должен был испугаться собственной дерзости, однако не правота Лены И очевидная бравада этой не правотой привели к иному результату, то глубинное, горячее, сокровенное, в чем весь вечер тонул отточенный рационализм Колпакова, его знаменитое, ставшее притчей во яэыцех хладнокровие и умение владеть собой, та засасывающая субстанция, которая поглотила все достигнутые многолетним истовым служением Системе качества настоящего бойца, вдруг остыла и отвердела, и Колпаков привычно ощутил почву под ногами, выругал себя за потерю самоконтроля, назначил искупляющее наказание — час на кулаках, дополнительный холодный душ и час медитации, после чего вернулся к действительности, особым, появляющимся лишь в напряженные мгновения взглядом охватил ситуацию со стороны, с отвращением увидел себя пьяного, со сбитым галстуком и растрепанными волосами, сидящую напротив красивую женщину, хотя и утратившую окутывавший ее еще минуту назад флер возвышенности и необыкновенности, но все равно привлекательную и желанную, готовую встать и уйти навсегда.
Он рефлекторно поступил как опытный каратека, который, будучи не в состоянии блокировать мощный удар, в последнюю минуту чуть-чуть, чтобы не выдать себя и не тратить силы зря, подается назад или в сторону, пропуская бьющую поверхность в миллиметре от тела.
— Какие намеки? Просто я вспомнил другое — вечернюю зорьку на безлюдном острове, костер, полное отсутствие клева, яркую желтую палатку, дождь, сырость и неустроенность, опоздавшую лодку, последнюю случайно найденную в холодной золе картофелину, серый пасмурный день, холод, скандал дома… Тогда я и подумать не мог, что это был самый счастливый в жизни день… Помнишь, как я грел тебе ноги?
Лицо Лены смягчилось.
— Помню. — Она положила мягкую ладонь на разбитую кисть Колпакова. — Но ведь это было давно, Генчик, так давно — в детстве.
Ответный порыв и забытое обращение разом все изменили, превратив расчетливо подобранную фразу в искренний всплеск дорогих воспоминаний, а красивую своенравную спутницу в единственную и неповторимую горько-болезненную любовь.
Но в это время весельчак в элегантном темносинем блейзере и залитых вином белых брюках затеял приглашать Лену танцевать, с пьяной назойливостью не принимал вежливые отказы и увещевания.
Молча наблюдавший несколько минут за развитием событий Колпаков наконец встал, засунул незадачливому кавалеру палец под ребро и, приподняв, как мясники вздергивают на крючке тушу барана, отбуксировал к столику, вежливо поздоровался с двумя его товарищами и разогнул палец. Бывший весельчак плюхнулся на стул, ошарашенно переживая испытанное впервые в жизни ощущение груза, снятого с крюка подъемного крана.
Пока он испуганно ощупывал грудную клетку, Колпаков спокойно раскланялся с недоумевающими сотрапезниками жертвы и не торопясь вернулся на свое место.
— Браво, ты великолепен, — встретила его Лена. — Как думаешь — они будут мстить?
В больших зеленых глазах светился нетерпеливый интерес.
— Вряд ли, — невозмутимо отозвался Колпаков и, уловив искорку разочарования, поправился:
— Но если надумают, я тебя побалую интересным зрелищем.
— Как здорово! — Она захлопала в ладоши, и Геннадий подлил масла в огонь:
— А пока следи, чтобы ко мне не подобрались со спины.
— За смелых мужчин! — восторженно воскликнула Лена.
Перешедший на шампанское Колпаков отметил, что пьет она умело и заметно не пьянеет, только кровь прилила к щекам да пунцовым цветом вспыхнули маленькие ушки.
— К тем подсел еще один, — возбужденно шептала Лена. — Здоровый, с бородой, какой-то питекантроп! Они ему на тебя показывают…
— Значит, дело плохо. Пойдем, я хочу успеть хоть раз потанцевать с тобой.
Танцевать он практически не умел, но, глядя на окружающих, которые старались дергаться в такт музыке, неуклюже поднимали колени и, теряя равновесие, выбрасывали вперед и в сторону согнутые руки, быстро приноровился и ничем не выделялся в колышущейся среди мигающих лучей разноцветных прожекторов толпе.
Лена танцевала легко и грациозно, ее строгая прическа разрушилась, волосы рассыпались по плечам, закрыли лицо, и она отбрасывала их, резко встряхивая головой.
Когда музыка кончилась, Колпаков подошел к оркестру, положил на барабан пятерку, как учил Габаев, и попросил выдать самый высокий темп. Потом вернулся к Лене и сказал:
— Давай покажем класс. А то здесь все как недоваренные раки.
Лена восторженно кивнула.
Ударил барабан, звякнули тарелки, взвыл саксофон, и Колпаков с ходу ввинтился в быстрый рваный ритм. Он великолепно владел своим телом и сейчас щедро использовал его тренированную мощь: неуловимыми движениями приближался вплотную к партнерше и тут же отскакивал, мгновенно разворачивался на сто восемьдесят градусов, легко вскидывал ноги в уровень головы, падал на колени и подпрыгивал, почти доставая до россыпи хрустальных светильников, делал неожиданные наклоны корпусом, а руки плели вокруг замысловатую паутину, прессовали спертый от разгоряченных тел воздух, четко фиксируя в конце невидимые толчки, и все эти движения связывались между собой каким-то скрытым смыслом, логикой, не характерной для танца, а потому были непонятны прекратившим танцевать и ставшим в широкий круг людям, кроме разве что бородатого травматолога Кулакова, который громко орал что-то нечленораздельное и буйно колотил в ладоши.
Их проводили овациями, Лена сияла, было видно, что ей нравится находиться в центре внимания. Через несколько минут подошел Кулаков и с почтительным поклоном поставил на стол две бутылки шампанского.
— Отлично, сенсей! Примите от нашего товарища в знак извинений.
— Это еще не слава, но уже популярность, — довольно констатировала Лена и пояснила:
— Так говорил один мой знакомый: когда он входил в ресторан, оркестр вставал и играл его любимую мелодию.
— Большая популярность.
— Ага. Через год-два, ты, пожалуй, тоже станешь городской знаменитостью!
К этому времени Колпаков намеревался защитить диссертацию.
— И для меня будет вставать ресторанный оркестр.
— Правда, приятно?
— Очень. Хочешь шампанского?
Свет погас, зажегся, опять погас.
— Уже закрывают. Жалко… Быстро прошло время.
— Да.
— Шампанское будем пить у меня.
— А что скажет мама?
— Сейчас я живу одна.
Голубой зал почти опустел. Внизу, в просторном зеркальном холле у винтовой лестницы в ночной бар стоял Кулаков с компанией. Все уважительно приветствовали Колпакова, в том числе и обиженный весельчак в блейзере. Лена прижалась к Геннадию теснее, На миг он ощутил все ее тело.
— Ах, сволочь! Думаешь, все позволено! Да я тебя придушу!
В углу, возле туалетов, закрутился водоворот скандала. Изрядно выпивший человек тряс за грудки Тофика-миллионера, тот не казался слишком напуганным, только ищуще озирался по сторонам.
Колпакову не хотелось ввязываться, да его вмешательство и не потребовалось: широкая спина на миг заслонила происходящее, нападающий, охнув, отлетел в сторону, а толстяк как ни в чем не бывало подошел к зеркалу, брезгливо расправляя смятые лацканы белого пиджака и недовольно выговаривая своему избавителю. Обладатель широкой спины повернулся, и Колпаков узнал Рогова.
Четыре зала выпроваживали гостей одновременно — у выхода образовалась пробка. Выдавленная наружу толпа успокаивалась и, медленно редея, растекалась по залитому мертвенным светом ртутных ламп асфальтовому руслу.
Нести в руках две бутылки шампанского Колпакову было неудобно и непривычно. Это раздражало.
Проснулся Колпаков, как всегда, в шесть с незнакомым ощущением похмелья. Тошнило, ныли виски, во рту чувствовался противный вкус желчи. Попытался сесть, но закружилась голова, и он поспешно откинулся на подушку, придавив раэметавшиеся по ней длинные золотистые волосы. Волновавший и будоражащий вчера пряный аромат тонких духов сейчас показался приторным и тяжелым.
Преодолевая слабость, он встал, нетвердо ступая по скользкому паркету, подошел к выступающему углом наружу окну и распахнул раму.
Прохладный свежий воздух помог, Колпаков почувствовал себя лучше, и к нему вернулась способность воспринимать окружающее.
Он находился в кооперативном доме улучшенной планировки в чужой, со вкусом обставленной квартире, в стекле отражалось осунувшееся усталое лицо.
С девятого этажа открывалась широкая панорама южной части города — прямоугольные кварталы старой застройки, разношерстные домишки с разноцветными крышами, пестрые дворики, причудливо изогнутые улочки и проулки.
Утро было серым и невыразительным.
Колпаков повернулся, посмотрел на спящую Лену, даже во сне сохраняющую изящество и грациозность.
Но ничего не изменилось. Все просто и обыденно. Вместо праздника — будни. Впрочем, для него достигнутая цель всегда утрачивала привлекательность. Или почти всегда.
