Андрей Воронин - Таможня дает добро
— Вот так‑то, Муму, — сказал он, постучав сигаретой по загрубевшему ногтю, присел на корточки и закашлялся. — Ты, Муму, не дело делаешь, а спешишь. Не ты один такой, многие теперь так живут. А ты посмотри на шоссе, знак какой на нем висит? Правильно, выше шестидесяти ехать по нем нельзя. И все водители, кстати, о нем знают, а посмотрят, дорога, вроде, хорошая, милиции не видно, и жмут себе, кто сотню, кто девяносто, думают, что этим они себе жизнь удлиняют. А получается все наоборот. Кто спешит, тот нервный и издерганный, смотришь, раз — и сердце отключилось или инсульт хватил. Успевает тот, кто не спешит, а двигается верно и ровно, вот как я с граблями. И неважно, что ты делаешь, траву ли косишь, деньги ли зарабатываешь, политикой занимаешься… Нельзя жить в спешке, времени от этого все равно больше не станет. Как было двадцать четыре часа в сутках, так и останется. Ты, Муму, со мной согласен?
Дорогин пожал плечами. Рассуждения Пантелеича его удивили. Обычно тот говорил о вещах малозначимых, а тут принялся философствовать. Но возразить что‑нибудь Дорогин не мог, говорил Пантелеич вещи правильные. Сергей ловил себя на мысли, что сам думает так, хотя и живет по–другому.
«Руки у меня чешутся, — подумал Дорогин. — А спроси, чего? Разве мне плохо живется? Другие бы за мою теперешнюю жизнь отдали все, что имеют. Деньги есть, любимая женщина рядом, врагов у меня практически не осталось/Если надо, знакомые повсюду найдутся, и среди журналистов, и среди милиции, и среди уголовников— повсюду я человек уважаемый. А то, что прошлая жизнь у меня не сложилась… Так это же прошлая. Мне, считай, еще повезло, не одну, а две жизни прожил. Нет, — — тут же–остановил себя Дорогин, — вторую жизнь ты еще не прожил, ты ее только пытаешься нащупать во времени. И именно неопределенность тебя мучит.»
— Так что, согласен ты со мной, Муму? —- как эхо, донеслись до Сергея слова старика.
— Согласен. Но жить так, как ты мне советуешь, Пантелеич, не умею. Хоть пять минут где‑нибудь сэкономил, и они уже мои.
— И что ты за эти пять минут сделаешь? — усмехнулся старик.
Дорогин забросил руки за голову, под рубашкой рельефно выступили мышцы.
— За пять минут, Пантелеич, можно сделать такое, о чем всю жизнь вспоминать будешь.
— Например?
— Можно женщину любимую поцеловать,..
— Это только если в первый раз, — вставил Пантелеич.
— Еще можно миллион в карты проиграть. Поставил на один кон все, что имел, и вмиг спустил.
— Это тоже событие запоминающееся, но ради него не стоит спешить.
— А можно и умереть.
Эти слова насторожили Пантелеича. Он покосился на Муму, не понимая, говорит тот серьезно или шутит.
— Вот–вот, это я тебе и втолковываю —- навстречу смерти спешить не стоит.
— Что‑то мы с тобой заговорились, — поежился Дорогин, почувствовав, как от слов о смерти мурашки побежали у него по спине. Кому, как не Сергею, было знать, что такое смерть. Он, считай, пережил ее дважды, знал, что значит распрощаться с жизнью.
— Ты моложе меня, —- сказал Пантелеич, — а о смерти больше моего думаешь. Неправильно получается. Тебе о женщинах думать надо, о том, что неплохо бы и детей завести.
— Думал уже, — мрачно заметил Дорогин.
— Плохо думал. Детей не думают, а делают, — старик плюнул под ноги и принялся за работу.
Слова Пантелеича о том, что неплохо было бы Сергею и Тамаре завести детей, не шли из головы.
«Вот же чертов Пантелеич, скажет, словно в душу залезет! — он с неодобрением посматривал на старика. —- Если бы она хотела детей, то первой бы сказала об этом. А почему я считаю, что тут должна решать женщина? Нет, со мной жить опасно, я, как магнит притягивает железо, притягиваю к себе неприятности. Больше рисковать жизнями родных и друзей я не хочу!»
На этот раз Дорогин умудрился обойти Пантелеича. Но тот и не расстроился по этому поводу. Он чуть раньше продемонстрировал свои рассуждения действием, подтвердил их правильность, теперь мог и расслабиться. Он и вел себя с Дорогиным довольно странно, если учесть, что был кем‑то вроде садовника и метрдотеля в одном лице. Его отношения с Муму, скорее, походили на дружбу, чем на отношения хозяина и наемного работника. Ну не могли так разговаривать между собой тот, кто платит деньги, и тот, кому платят.
Пантелеич же был уникальным человеком: умел разделять необходимость, деньги, еду и возвышенное. К возвышенному он относил задушевные разговоры и, конечно же, совместную выпивку.
— Если мы с тобой, Муму, так работать начнем, то через неделю в доме уже делать нечего будет, — предупредил Пантелеич, когда мужчины уже подбирались к забору, с другой стороны.
— В доме всегда дело найдется, — ответил Дорогин. — А не в доме, так можно с машиной повозиться, построить чего‑нибудь. А можно, например, на лужайке террасу соорудить и по вечерам в ней чай пить.
— Чтобы комары заели? — хмыкнул Пантелеич. — Не в Африке живешь. В нашем климате в лучшем случае дней двадцать наберется в году, когда можно на улице спокойно посидеть, без куртки и без шерстяных носков.
— Ты еще скажи, Пантелеич, без валенок!
— Не придумывай ты себе, Муму, всякие глупости. Мужик ты здоровый, потому и с ума сходишь,все думаешь, куда силу свою вбухать. Гири поднимать пробовал?
— Не помогает.
— Тогда и не знаю, что тебе посоветовать. Но взгляд у тебя, Муму, дурной стал. Сразу видно, сила из тебя прет, а приложить ее некуда. К сельской жизни ты не приучен, а то бы завел корову, свиней, огород, каждый бы день при деле был. А так, что толку в твоей лужайке? Траву косишь, сушишь, а потом сжигаешь. Разве это дело — сено жечь? Только время и силы переводишь.
Дорогин понимал, что переубеждать Пантелеича бесполезно, ему никогда не понять, что лужайка может быть красивой сама по себе, а не потому, что на ней пасутся коровы. Он точно знал, что отправь Пантелеича на отдых к морю, тот взвоет от безделья на второй же день, не просидит на пляже больше часа, а то и запьет от нечего делать.
— Ты не злись на меня, Муму, что я правду тебе говорю. Кто ее тебе еще скажет?
— Тамара… — неуверенно сказал Дорогин.
— Женщина? Ни за что. Она тебя жалеет» Время уже близилось к обеду, и мужчины, закончив работу, вернув инструмент в гараж, сели на самодельную лавочку за сараем покурить. В теле ощущалась приятная усталость. Солнце за весну еще не успело надоесть, и от него не хотелось прятаться, а наоборот, хотелось подставить под его лучи истосковавшееся за зиму по свежему воздуху и свету тело. Дорогин стащил рубашку через голову и развесил ее на посеревших за зиму досках, чтобы немного просохла после работы.
Пантелеич, лишь только спрятал грабли, тут же надел ватовку, хотя и невооруженным взглядом было видно, что ему жарко. Старик выкурил сигарету до половины, затем загрубевшими пальцами спокойно отделил уголек и растер его. Положил окурок на край лавки и, заговорщически посмотрел на Дорогина.
— Ну как, Муму, сделаем?
— Что?
Сергей не сразу понял. Пантелеич покачал головой, мол, какой недогадливый. Затем воровато огляделся, полез во внутренний карман ватовки и достал полбутылки водки. Горлышко было заткнуто бумажной пробкой. С этой же бутылкой он приходил и вчера, но тогда она была полной. Помногу Пантелеич никогда не пил и очень гордился тем, что умеет оставлять спиртное на завтра, а не выпивает все, что есть в наличии.
— Сделаем, Муму, понемногу?
— Можно и выпить, — согласился Дорогин.
— Ты первый.
Старик из кармана достал складной стаканчик, самодельный, любимый. Он дорожил им так же, как старыми наручными часами марки «Победа». Стаканчик и в самом деле был замечательный, сделанный сыном Пантелеича на военном заводе. Состоял он из трех колец, выточенных из болванки нержавеющей стали. Но исключительность стаканчика заключалась не только в материале, а в пропорциях его деталей. Если стакан раскладывали во всю высоту, на три кольца, то в него можно было трижды разлить пол–литровую бутылку без остатка, и все три порции выходили одинаковыми.
Если же бутылку предстояло разливать на четырех, то стакан составляли из двух колец, и тогда в него входило ровно сто двадцать пять граммов. Третье, последнее кольцо, предназначалось для деления бутылки на пять человек. Сам же стаканчик прятался в полированном металлическом футляре, очень похожем на старомодную пудреницу или табакерку.
— Держи, Муму, — старик двумя пальцами выдернул чуть подмокшую пробку из горлышка.
— Пантелеич, зачем здесь, за сараем пить? Без закуски, без ничего… Пошли в дом, сядем в гостиной или кухне, разольем, мяса нарежем.
— Не могу я так, — признался Пантелеич.
— Почему?
— Тамара в доме.
— Она злиться не будет, я же ее хорошо знаю.
-— Нет, — убежденно произнес старик, — в доме пьют только по праздникам, и то по большим. А если просто так, оттого, что хорошо на душе, дома пить нельзя. Я такого себе никогда не позволяю. Моя старуха мне тоже слова не скажет, если я бутылку достану, себе налью или друга приведу, но так посмотрит, что водка колом в горле станет. Ты уж извини меня, Муму, но в дом я идти не могу. Нету сегодня такого праздника, чтобы при женщине пить.
