Станислав Родионов - Камень
— Да у него этих представителей видимо-невидимо, и они всё прибывают.
Рябинин говорил с упоительной злостью, словно этот бог его слышал и передёргивался. В кабинет пришла делегатка от верующих и надо успеть, пока она не ушла. Она передаст своим верующим, что о них думает следователь Рябинин. Он знал, что его понесло — и не мог остановиться.
— Деньги, что ли? — залюбопытствовала Жанна.
— Они тоже его представители.
— Сначала люди молились камням…
— Какие, к чёрту, камни! Только гранёные, только драгоценные.
— Зевс, Юпитер…
— Эти весёлые боги промотали бы любые вещи.
— Христос, Магомет…
— Они допустили серьёзный просчёт — обещали райскую жизнь после смерти.
— А новый бог что обещает?
— Рай завтра, сегодня! Ему поверили. Захотели пребывать в новом боге. И знаете, не прогадали. Так кто это?
— Не томите, Сергей Георгиевич, — уже рассмеялась она.
Засмеялся и он — чуть потише, чем в известной песне о блохе. Жанна смеялась над ним. Он смеялся над теми, кто пошёл за новым богом. Он смеялся вторым, последним. Смеётся тот, кто смеётся последним. Нет, смеётся тот, кто смеётся первым, — последний уже хихикает.
— Жанна, да я вам напомню. Квартиру со всеми удобствами… Выше пятого этажа не предлагать… Без лифта не согласен… В десяти минутах ходьбы… Отдыхать только по путёвке… Чтобы кормили, поили и развлекали… В автобус бегом, чтобы усесться… Батоны истыкать вилкой — не дай бог вчерашние… Работу поближе, поспокойнее, повыгоднее… Да этот бог отплясывал на вашей свадьбе!
Она зажмурилась и покачала головой — не знает.
— Я говорю о Комфорте. О великом боге Комфорте!
— О комфорте? — удивилась она.
— Кто молится Комфорту, живёт комфортабельно.
Её юмор испарился — видимо, рассуждения следователя показались недостойными даже смеха. Она ждала чего-то иного, какой-то философской теории или невероятного откровения: сперва злилась, потом спорила, затем смеялась… И вот — равнодушная пустота взгляда.
— Наивно, Сергей Георгиевич.
— Наивно? А ведь мещанин под счастьем понимает комфорт.
Она не ответила, задумчиво разглядывая кристалл. Рябинин видел, что она уходит от их разговора к каким-то другим берегам, к которым, видимо, придётся причаливать и ему.
— И покой.
— Что покой? — не понял он.
— Под счастьем понимают.
— Да, — обрадовался Рябинин столь точному толкованию его слов о комфорте. — У мещанина одно беспокойство: как бы не обеспокоить свою душу.
Но Жанна вновь упёрлась рассеянным взглядом в кристалл. Удивлённые губы расслабились, арочки бровей распрямились… Что она видела в его родниковых гранях?
— Сергей Георгиевич, вы сказали, что жить надо не в мире вещей, а в мире человеческих отношений… А ведь бывают причины, которые заставляют жить среди вещей.
— Какие же?
— Разве вам никогда не хотелось уйти от людей?
Он подумал — не над тем, хотелось ли ему уйти от людей или не хотелось, а над тем, как проще ответить на этот непростой вопрос. Нет, не проще, а правдивее.
— Хотелось.
— И вы уходили?
— Уходил. Только не к вещам.
— А куда?
— К другим людям.
— К другим людям, — без интереса повторила она. — Надо иметь других людей…
— Да, надо иметь. Вот круг и замкнулся.
— Как замкнулся?
— Вы пришли-таки к человеческим отношениям.
Жанна рассеянно улыбнулась, не ответив. Он ждал. А ведь сперва спешила, на часики поглядывала — теперь же смотрит в кристалл, что-то в нём отыскивая безуспешно, потому что он для неё всего лишь камень. И про дело своё забыла, про юридическое.
— Сергей Георгиевич, мне с вами трудно говорить. И знаете почему?
— Ну, разный возраст, разные взгляды…
— Нет. Вы каждую минуту сравниваете меня с мамой. Сравниваете ведь?
— Сравниваю, — соврал Рябинин, который давно перестал сравнивать несравнимое.
Вдруг выпал недельный маршрут по воде — одним, вдвоём. Лодку, спальные мешки, палатку, продукты загрузили в машину и забросили в верховье реки. Им предстояло плыть по течению километров двести, исследуя выходы коренных пород…
Рябинин сидел на корме и правил веслом. Маша примостилась на скамейке перед ним, лицом вперёд — он только видел её выжженную косынку, плечи и загорелую тонкую шею, охваченную шнурком, на котором висела лупа. Коренные породы обнажались не часто, поэтому течение реки свободно несло их плоскодонку вперёд. Рябинин тогда ещё не знал, что плывёт он не по воде, а по реке времени, уносящей его отсюда туда, из настоящего в будущее; не понимал, что эти бегущие глинистые берега он видит впервые и больше никогда не увидит; не ведал, что бегущие глинистые берега похожи на годы, которые и у него вот-вот побегут, стоит пройти молодости. Он сидел на корме, лениво шевеля веслом.
Уплывали низкие глинистые берега и задёрнутые синью сопки, оставались за бортами нетронутые заводи и урчащие протоки, отстранялись галечные косы и необитаемые островки… За кормой завихрялась и сонно всхлипывала вода. Пеной закипали встречные перекаты. С тёплых берегов шлёпались в воду вспугнутые черепахи. Иногда на отмели стояла одноногая цапля — тогда Рябинин переставал шевелить веслом, бесшумно наплывая на удивлённую птицу. Пахло водорослями, свежей рыбой и невнятными береговыми травами.
А вечерами случалось так, что красная река бежала прямо в раскалённое солнце. Казалось, что за первым же поворотом лодка ткнётся носом в этот шар и они обнимут его жаркое тело. Но вдруг всё меркло и холодело — лодка ныряла в протоку, наглухо заплетённую кустами и травами. Рябинин ничего не видел и отдавался течению. В следующую минуту солнце опять ударяло в глаза, и опять он ничего не видел, и опять отдавался течению.
Маша смотрела в карту, изредка что-то писала в полевой дневник или просила его пристать к берегу и отколоть кусок торчащей скалы. Но иногда она поворачивалась к нему и роняла несколько слов, из чего он решил, что её занятый работой ум живёт и другой жизнью.
— Серёжа, с городом мы связаны умом, а с природой — сердцем.
Он подозревал, что эти свои мысли она вносит в полевой дневник, куда-нибудь меж описанием структуры алевролитов и углом их падения. Такое позволяли себе старые геологи, корифеи, которые шли по земле, всё на ней примечая. Рябинин бросал беспокойный взгляд на свой рюкзак, где лежала его клеёнчатая тетрадка, — там он подробно, по-летописному, фиксировал, как и где ходил, сколько и чего съел, какая была погода и почему бешено рвутся носки; да полную страницу посвятил расстройству желудка после трёх съеденных гроздей дикого винограда.
— Серёжа, природа меня наполняет щедрее, чем театр, кино или лекции…
Он не всё понимал, лишь чувствуя в её словах глубинный смысл. Но почему он не понимает? Ведь не дурак. Неужели возраст, неужели шесть лет так разнят людей?
— Серёжа, а одиночество наполняет мыслями скорей, чем умные книги или разговоры…
Он только поддакивал, в то время ещё не знакомый ни с мыслями, ни с одиночеством. И он мудро смекнул, что ум и душу, как и новенький диплом в руки, вкладывает в человека высшее образование.
— Серёжа, каждый из нас в природе, но природа не в каждом из нас…
Ночевали они на галечных косах, не поднимаясь в травянистые заслоны берега, — речной ветерок сдувал тут комаров. Двухместную палатку он научился ставить один, за десять минут. Маша кипятила чай на карликовом костерке, обходясь хворостом и сушёной травой. Ясное небо расцвечивалось широкими полосами — розовая у самого горизонта, переходившая выше в светло-розовую, потом в голубую, потом в бледно-голубую и, наконец, в серый зенит над их головой. В такие закаты нежно голубела и глинистая вода реки.
Спали они рядом, в мешках. Стоило ему протянуть руку, и она бы легла на её грудь. И он бы тогда умер от удара электрического тока. Или от счастья. Рябинин считал, что Маша вверена ему на весь этот многодневный маршрут. Он её защитник, он её опора. И поэтому не то что протянуть руку, а заговорить о любви считал он кощунственным, как воспользоваться беспомощным состоянием женщины.
Вот если бы шпана вылезла из лодки… Но она, подлая, тёрлась у ларьков и гастрономов. Вот если бы тигр выскочил из пучины кустов… Но он, полосатый, бродил в сопках… Оставался алмаз. И Рябинин искал, ползая на коленях по отмелям, косам и берегам. Пока ему попадались лишь халцедоны, тёплые полупрозрачные камешки с волнистой структурой — их он набрал уже целый мешочек.
Рябинин верил в любовь безмотивную и беспричинную. Но иногда его брало сомнение… Если допустить любовь за что-то, то получался базар: у меня есть одно, у тебя есть другое — вот и любовь. Если допустить любовь ни за что, то выходила некая безликость, животность, ибо любили не именно тебя, а мужчину вообще. Подобная любовь его не устраивала. Но и любовь за что-то тоже страшила, поскольку внешнего вида, высшего образования, имущества и ярких способностей он не имел.
