Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына
И тут в кабинет вошел Кашин. Он опоздал на работу, но, несмотря на это, настроение имел лучезарное и даже несколько элегическое. Вчерашнее обещание Баталова приблизить и оказать помощь, поддержку окрыляло его и вселяло немалые надежды. Не обращая внимания на царящие в губрозыске оцепенение и тревогу, он с ходу сунулся прямо к Войнарскому, чтобы поделиться некоторыми пришедшими с утра в голову тонкостями, касающимися изобличения Козы.
При виде безмятежно лучащейся кашинской физиономии, выглядевшей совершенно дико и неуместно в мире, в котором Войнарский пребывал вот уже шестой час, он, выкатывая налитые кровью глаза, начал приподниматься на стуле, медленно отводя от лица пенсне.
Семен с извиняющимися жестами приблизился к столу и вдруг, увидав обложку рассматриваемой Исаковым книги, закричал удивленно:
— Это же моя, о Карабосса! Как она к вам попала, если я ее вчера Баталову отдал?
Начальник губрозыска рухнул на стул.
— Точно твоя?
— Ну конечно! На нее сестренка чернильницу опрокидывала — видите? — Семен ткнул пальцем в фиолетовое пятно на обложке. — А что такое? — Он уловил напряженность ситуации и насторожился.
— Так ты еще не знаешь? — с недоверием спросил Войнарский. — Миша убит, а ты не знаешь?
Какой-то звук возник, зазудел в кашинской голове. Сначала неестественно тонкий, высокий сверлящий писк, затем — бац! бац! — стал бухать молотом, разрывая перепонки.
Бегал Войнарский, что-то спрашивал, заглядывая в глаза; косился, дергая ртом, следователь; испачканный баталовской кровью, лежал на полу «Владыка Марса» Берроуза. Аккуратной горкой грудились на столе сушки, собранные на месте Мишиной гибели.
— И сушки мои-и… — растягивая слова, сказал Кашин. — Мы с ними чай у меня пили. Я ему с собой дал… он ушел… и вот…
— Когда это было? — отрывисто спросил Войнарский.
— Да поздновато уже. Около двенадцати, что ли… Говорил ведь ему: оставайся, оставайся!
— Так-с. Значит, подкараулили по дороге от тебя. Теперь ясно, как он там оказался. Вы вместе к тебе пришли?
— Вместе.
— «Хвоста» за собой не видели?
— Хвоста? Какого хвоста? Н-не знаю…
— Не зна-аю! — передразнил начальник. — И тот тоже хорош… Ладно, ступай. Никуда не уходи — вызову!
Семен вышел из кабинета, побрел на хоздвор, сел на разваленную кучу старого, поросшего травой кирпича и понурился. После смерти матери не было потрясения сильнее сегодняшнего. Рушились, смещались, мучительно перестраивались понятия, ранее незыблемые. Оказывается, умирают иногда и такие, как Баталов: кумиры, баловни, всадники судьбы… Семен вспомнил пышный чуб на фоне белозубой рекламной улыбки Дугласа Фербенкса и заплакал. Поплакал, огляделся украдкой: не видит ли кто? Никого не виделось на опустевшем с утра дворе, только дурачок Тереша хлопотал опять возле локомобиля.
Нет, не работать им уже вместе. И не будет дела, которое спаяет их, передаст опыт одного другому. Хотя — почему, собственно?
В этот момент ненависть и связанное с ней неистовое тщеславное желание овладели Семеном. «Гады! Ну, получите еще свое, точно…» Он поднялся и стал быстро ходить по двору, не чувствуя своего движения. Картины поимки Мишиных убийц ослепили его. Вот он бежит по залитой солнцем пыльной улице, уверенно и неумолимо настигая бандитов. Припадают к стенам домов и заборам испуганные прохожие, извергают огонь револьверы в руках врагов… Вот он втаскивает их в губрозыск; открывается дверь «байдарки», и он бросает бандитов туда, на холодный земляной пол. Грохот…
Рядом и впрямь что-то загрохотало. Кашин очнулся — из-за локомобиля выглядывал Тереша Рюпа и бил обломком камня по железу, изображая ремонт. Ленивые глаза дурака на этот раз с любопытством следили за агентом.
— У! У! — сказал Тереша.
Кашин выбежал со двора и, мигом взлетев на второй этаж, ворвался в кабинет Войнарского.
— Прошу поручить мне дознание по делу об убийстве Баталова! — выпалил он с порога.
— Не болтай! — отмахнулся Юрий Павлович. — Вас же видели вместе.
— Видели! Ну и что? Мало ли кого с кем видели?
Исаков хмыкнул, покрутил головой и снова погрузился в свои бумаги. Начальник же молча вынул из ящика карманный силомер и протянул Семену. Кашин сдавил пружину. Войнарский глянул на шкалу и отвел глаза. Тогда Семен вцепился в прибор обеими руками, сжал, задыхаясь и багровея, показал начальнику:
— Вот!
Тот посмотрел на него с любопытством, сказал:
— Посиди пока.
Несмотря на свалившееся горе, Войнарский пытался мыслить, как всегда, четко и последовательно. Но мешало невесть откуда взявшееся раздражение на того, чья смерть оказалась для него таким страшным ударом. Раздражение это усугублялось и сознанием собственной вины. Как мог он упустить хоть на момент суть душевной жизни ученика и сподвижника? Дело тут было не в том, что начальник слишком доверял Баталову и никогда мелочно не опекал его в работе; просто за повседневной суетой ушла из виду какая-то грань порывистой и совестливой баталовской натуры. Но, с другой стороны, разве мог он предположить, что Баталов, дисциплинированный и обязательный даже в мелочах, скроет от всех свою охоту за страшной бандой Черкиза, не поделится, не посоветуется даже с ним? Почему, почему?
Поручить Кашину расследовать это дело было, конечно, рискованно. Убийцы Баталова, если они следили за ним, видели и Кашина. Однако Войнарский надеялся, что после убийства Черкиз не станет рисковать, спрячет тех, кто принимал в этом участие, куда-нибудь подальше от людского глаза. На какое-то небольшое время, разумеется. Вот этим-то временем Кашин и может воспользоваться. Парень он хоть молодой, а вдумчивый, без лишней ретивости, и можно надеяться, что не сделает ни одного самостоятельного шага без согласия Юрия Павловича.
— Хорошо. Я согласен. Но ты хоть понимаешь?..
Серые глаза Семена с таким укором и отчаянием впились в Войнарского, что он оборвал фразу, вытащил из папки клочок бумаги и протянул агенту. Размашистым баталовским почерком там было написано:
«Черкиз встречается с Машей. Маша черненькая, красивая, золотые серьги. Все боятся Луня. Ресторан „Медведь“».
— Вот… — с трудом выговорил Войнарский. — Из Мишиной записной книжки. Нашли под рубахой. И это — все, что имеем. Думаю, что за эту запись Миша и жизнь положил. Иди думай. К вечеру придешь со своими соображениями. Без совета со мной — запомни! — ни шагу. Ступай.
Семен был уже у двери, как вдруг Войнарский окликнул его:
— Слушай, Кашин! Там ночью еще труп подняли, где дорогу напротив церкви мостят, знаешь? Все лицо булыжником разворочено. Ты посмотри, материал у дежурного.
— Зачем? — удивился Семен.
— Так, на всякий случай. Опознать-то его сложно, вот беда…
По дороге Кашин заглянул в баталовский кабинет. Там возле сейфа топтались начхоз и помощник Войнарского по секретно-оперативной части: вскрывали. На столе громоздилось вываленное из ящиков барахло: все больше затрепанные книжки в аляповатых бумажных обложках. Семен осторожно прикрыл дверь и поплелся в дежурку.
11
В предрассвете, по морозному воздуху несется могучий зов труда. Непобедимая сила, энергия и творчество рабочего слышатся в нем. Шагает звук по улицам, переулкам города, проникает в жилища и несет весть о проснувшемся труде.
Сильней удары по наковальне!
Из своих сердец, из прошлых слез, из темных прошедших веков выплавь красное будущее.
Эмиро * * *Пух! Пух! Пух!
Это не станок стучит. Это не орудийная пальба. Это не топот копыт по мостовой.
Это другое.
Это самый обыкновенный весенний пух слетает с тополей белым снегом.
Пух лезет в рот Заву. И посылает Зав рабочих:
— Бросьте свою работу, берите орудия производства и идите бить «белого врага».
Бешеная битва идет. Гоняется рабочий за пухом. Шестом сбивает пушинки с тополя.
— Ага, поймал! Вот она!
— У, лешая, белая!
— Чтоб ей пусто было.
— Не будешь Заву в рот лезть.
А у станков пусто.
Арк. Г.Когда беспризорник дико закричал: «Не-ет!» — и бросился бежать по косогору, Малахов медленно, покачиваясь и приседая, вытянув вперед руки, спустился к реке и там упал возле воды. Плеснула вода от проходившего буксирчика, залило ноги — он не шевельнулся. Впервые за многие годы Малахову было страшно. Не оттого, что руки его были в крови — Фролков получил свое, — а оттого, что звучало еще в голове печальное: «Ты куда, дочи, колечико девала…», с укором и болью глядел на него погибший ночью от фролковских пуль наверняка хороший человек, видя и в нем, Малахове, вчерашнем красноармейце, своего убийцу…
