Павел Шестаков - Рапорт инспектора
— Правильно, — согласился Трофимов, не дожидаясь раздражающего его вопроса — Выходит, не опознаешь мужичка?
— Трудно. С гарантией — нет. А липа вам зачем? Пра.
— Пра! Липа нам ни к чему. Спасибо и за то, что сказал. А теперь, будь любезен, подбрось меня к общежитию строительного института.
По пути Трофимов попытался оценить то, что узнал.
Выходило не так уж густо. Правда, выяснилось, что часть последнего в своей жизни вечера Крюков провел не один. Но что из того? Встретились на бойком месте, в центре, где не мудрено на знакомого наткнуться. Встретились — разошлись. Ну, по стаканчику пропустили.
— Крюков выпивши был?
— Нет. Что вы! Как стеклышко.
Белопольская говорила другое. Но со слов подруги. Да и что стоит бабе взволнованного человека за пьяного принять? Шофер лучше разбирается. И никакого противоречия здесь нет. Напиться Крюков мог и потом. Не застал артистку — захотелось досаду унять, а тут опять таки приятель. Мужичок в болонье.
— Приехали, шеф.
— Спасибо. Можешь быть свободен.
Строительный институт недавно обзавелся многоэтажным общежитием, построенным с запасом, так что мест пока хватало и приезжим и городским. Везде было просторно, застекленные двери выходили в приятно окрашенные лоджии, но в комнате Галины Сидоровой, несмотря на теплую погоду, лоджия уже была законопачена обрывками поролона, а сама студентка сидела, натянув две теплые кофты, которые несколько скрадывали ее худобу. Вся она — в очках, кофтах и байковых шароварах, с покрасневшим длинным носом, которым беспрерывно хлюпала, — была из тех потенциальных старых дев, что активно презирают не замечающих и презрения мужчин Впрочем, для Трофимова она сделала некоторое исключение.
— Садитесь от меня подальше, — предложила она великодушно. — Я захватила страшный грипп.
Инспектор охотно принял дистанцию, расположившись у столика, на котором лежал толстый альбом.
Обыкновенный альбом, не с дерзкими проектами подводных и подземных городов будущего — училась Сидорова на факультете сантехники, — а весьма патриархальный плюшевый девичий альбом с фотографиями школьных подруг и надписями и пожеланиями типа:
Пусть жизнь твоя течет рекою,
Имея множество цветов,
И пусть всегда живут с тобою
Надежда, Вера и Любовь!
— Кто ж это над нами подшутил, Галочка? — начал Трофимов по возможности бодро, стараясь не думать о бедных новоселах, коим предстоит пользоваться плодами трудов будущей специалистки.
Сидорова ответила простуженным и от этого еще более серьезным голосом:
— Я со всеми переговорила.
— Запираются?
Шутка не получилась.
— Не знают они.
Не принес новых надежд и словесный портрет. В высокой интересной брюнетке Галина никого из подруг не признала. Хоть и встречается такая непонятная, на первый взгляд, форма дружбы — красавицы с замухрышками, но здесь оказался не тот случай.
— Что поделаешь, — вздохнул Трофимов. «В конце концов, на этих десяти этажах столько девиц! И чтобы назвать Сидорову, вовсе не обязательно быть ее поверенной в душевных тайнах, достаточно прочитать фамилию на доске приказов о вселении в общежитие.».
Уходить, с чем пришел, было, однако, неприятно. Медля, инспектор перевернул страницу в альбоме. Открылась фотография школьного выпуска, обыкновенный, не лучшего качества снимок с четырьмя рядами овальчиков: крупные — учителя (в центре директор и завуч), помельче — вчерашние ученики. Веселые, довольные близкой самостоятельностью, не ведающие своих завтрашних забот. Одна девчонка Трофимову приглянулась — видная из себя, задорная, светленькая. И фамилия подходящая — Занозина. Остальные были попроще. Он закрыл альбом.
— Ну, что ж, Галя. Будем считать нашу операцию в основном завершенной. Если вспомните что — вот телефончик мой. Я с хорошим человеком поговорить всегда рад. — Он поднялся. — Комнатка у вас приятная. Недавно заселились?
— Собирались к началу учебного года, а въехала только пятнадцатого октября.
— Строители подвели? Позволь. — Трофимов вспомнил. На кассира напали четырнадцатого. — Погоди. Выходит, свидетельница, что твоей фамилией назвалась, знала о вселении раньше, чем ты въехала?
— Да. Так получается. А что получается? — спросила Галина в недоумении.
— Пока получается, что случайно не могли тебя назвать. Много народу знало о твоем вселении?
— Четырнадцатого? Да никто. Я и сама не знала, что места в общежитии есть. Уже после лекций зашла в профком, а мне бытсектор Коля Громов говорит: «Хочешь, пиши заявление».
— А в группе? Знали?
— Никто не знал. Я из профкома прямо домой пошла. Заявление на другой день сдала.
Трофимов натянул на лоб кепку:
— Ладно. Пока запеленговали: до четырнадцатого октября о том, что ты будешь жить в общежитии, никто знать не мог. Четырнадцатого мог предполагать Коля, но он на нашу девушку не похож.
— Не похож, — уныло подтвердила Галина.
Когда Трофимов вышел из общежития, вечерело. Однако время, чтобы успеть к концу смены на фабрику, где работала Шура Крюкова, еще было. По пути он, привычно отделяя главное от второстепенного, вспомнил фамилию «Занозина» в плюшевом альбоме. Показалось, что фамилия знакомая, где-то встречалась. Но мало ли фамилий проходило через его память? Сотни. Шуру Трофимов встретил на площади у комбината, потому что опоздал-таки немного, подвел общественный транспорт. К счастью, поток работниц — молодых, оживленных предстоящими приятными вечерними развлечениями, и немолодых, семейных, чьи планы определялись повседневными домашними заботами, но тоже говорливых, поспешающих, регулировался подземным переходом под шоссе на площадь, куда сходились мигом наполнявшиеся автобусы и троллейбусы. Тут-то, на выходе из тоннеля, несмотря на суматоху, Трофимов Шуру и успел перехватить, не прозевал и вытащил из толпы.
— Опять вы? — спросила она недовольно.
— Я, — откликнулся он миролюбиво.
— Делаете вид, что случайно встретили?
— Ничего подобного. Полчаса дожидаюсь, — прибавил немного Трофимов.
— Чего ради?
— Посоветоваться нужно.
— Что еще затеяли? — не приняла Шура его мирного тона.
— Что я затеять могу? Обстоятельства складываются не очень хорошо, вот в чем дело. Появилось у нас. Шура, предположение, что с братом твоим не случайность произошла.
— А что же? — остановилась она.
— Могли его убить, если уж говорить прямо.
— Ну! — только и ответила Шура, потому что к услышанному никак подготовлена не была.
— Есть такое предположение, — повторил Трофимов, дожидаясь, пока Шура осознает горькое значение его слов.
В сумерках набежали незаметно тучки, посыпались капли редкого дождя. Над головами предусмотрительных прохожих появились шапки зонтов. Но Шура погоды не замечала.
— Кто ж это сделать мог? Зачем?
— Нужно узнать.
— А узнаете?
— Работаем, стараемся, — заверил Трофимов осторожно. — Потому и к тебе пришел.
Она посмотрела на него долгим взглядом, как бы оценивая возможности инспектора. Трофимов поправил кепку. Хотел спросить: «Ну и как впечатление?», однако юмор был неуместен.
— Да я-то что могу?
Шура вновь пошла, резко, быстро.
— Не спеши! Дыши глубже. Успокаивайся. А я, по возможности, мысль свою поясню. Договорились?
— Где ж говорить-то будем?
— Попутно. Я тебя до дому провожу. Или дождика боишься?
— Не сахарная.
— Я тоже.
И, обогнув автобусную остановку, они пошли в сторону поселка новым, недавно устроенным на месте снятой трамвайной линии бульваром, вернее, будущим бульваром, где заботливо высаженные и огороженные рейками Деревца были не выше шагавших мимо прохожих. Народу вокруг поменьшало, только возле щедро остекленного кинотеатра «Текстильщик» толпились жаждущие увидеть интригующий фильм «Мужчины в ее жизни».
— Видишь ли, Шура, артистка монету твоему брату не дарила, а узнать, откуда брелок у Владимира взялся важно.
Трофимов испытывал затруднения Ведь если Горбунов действительно вспомнил, что видел брелок после нападения, версия о том, что был он взят Крюковым из угнанной машины, напрочь отпадала, а, следовательно, и предположение о его участии в налете становилось ни на чем не основанным. Однако и Мазин и Трофимов, сознаваясь друг другу в неположенной, субъективной неприязни к Горбунову, довериться его словам полностью не могли и не считали вопрос исчерпанным хотя бы потому, что между Горбуновым и Крюковым существовали все-таки какие-то, возможно, и не предосудительные контакты. Все это объяснять Шуре было нелегко да и не следовало, но, на счастье Трофимова, сама она до сути докапываться не стала. Сказала только:
