Иван Бодунов - Черные вороны
Впрочем, все это было потом, когда дело шайки «Черных воронов» завершилось. А в тот день оно еще далеко закончено не было.
Почти сутки сидела засада в квартире у обувного мастера, но дочь его все еще не появилась. Может быть, и она узнала об опасности?
На условный стук Васильеву открыл дверь сотрудник. Он сообщил, что в засаду пока попало три сапожника, которые, вероятно, работают на старика по домам. Пришел его сын совершенно пьяный.
Положили его на диван, и он лежит, отсыпается. Старик молчит, любезен, обедать приглашал, но они отказались, — у них бутерброды были, так они поели и водой запили.
Васильев вошел в комнату старика. Тот сидел в кресле и дремал. Услышав шаги Васильева, он проснулся и встал.
— Сидите, сидите, — сказал Иван Васильевич, опускаясь в кресло напротив. — Что же это вашей дочери так долго нет?
Очень стар был Мещанинов. У него слезились глаза, дрожали руки, и почему-то перед тем, как заговорить, он долго шевелил губами.
— Плохие у меня дети, гражданин начальник, — начал он каким-то вялым, бесцветным голосом. — Вон, на диване спит сын. Видали оболтуса? Ведь месяцами пьет, и все на мои деньги. Ничего не делает, нигде не работает. А я в свое время пять тысяч за этого дурака отдал, чтобы его, мещанина, сына сапожника, произвели в офицерское звание. И вот имею благодарность. Пьет беспробудно, деньги берет не считая, да еще меня же срамит. Вы, мол, папаша, мещанин и сапожник, а я офицер русской армии. И не поспоришь. Все правильно.
— Ну, а дочь? — спросил Васильев.
— Дочь! — старик махнул рукой. — Дочь я, гражданин начальник, даже и понять не могу. Ну, деньги у меня просит… Дело молодое, одеться хочется. Хороший жених требует, чтобы и туфельки были по моде, и платьице от хорошей портнихи. Я ведь не нищий, могу и подбросить сотняжку, другую. Ну, а она для чего одевается? Женихов не видать. Все какие-то молодые люди, так, для гуляния. Иногда ночует дома, иногда нет. Иногда по три дня домой не приходит. И замечаю — вином попахивает. Будь я помоложе да покрепче, я бы ей раз, другой сделал выволочку, она бы и успокоилась. А так что же, разговор один? Толку никакого. Начнешь говорить, а она: «Вы, папаша, современной жизни не понимаете, вы свое жили, да отжили, дайте и нам пожить». А я и вправду не понимаю, что это за жизнь? Я в свое время уже богатый был и то, что себе позволял? Схожу в воскресенье в трактир с канарейками, — был недалеко тут такой трактир. Посидишь, послушаешь, как божьи птички заливаются, выпьешь чайку, руб целковый заплатишь и за целую неделю отдохнешь, А тут невесть что! На доктора поступила учиться. Ну, думаю, хорошо. Так представьте себе недавно говорит: мы с Ладыгой больше учиться не будем и документы из института возьмем. Теперь, говорит, образование ни к чему, мы, говорит, и без образования богатые будем…
— Простите, папаша, — остановил старика Васильев. — Мне сейчас надо поехать по делу, а потом я приду, и мы еще с вами побеседуем.
Он подумал, что, может быть, действительно Ладыга придет в институт за документами и что этот случай упускать нельзя.
XII
Климов, и Ладыга делали вид, будто ничего не изменилось. Потеря маузера — в сущности, ерунда. На всякий случай некоторое время не нужно ходить в этот уютный притон. Но, в конце концов, это уж не такое большое лишение. В ресторанах тоже бывает неплохо, тем более, если к тебе привыкли, что ты щедр на чаевые.
А на самом деле оба чувствовали, что полоса удач кончилась, и настало время расплачиваться.
Им и правда необыкновенно везло. Ни разу не встретились они с ограбленными женщинами, ни разу, когда они ограбили артельщиков, не оказались на улице посторонние люди… И это случайное стечение обстоятельств делало их уверенными и смелыми. А в настоящей смелости, которая проявляется при обстоятельствах неблагоприятных, они пока еще не нуждались. Она понадобилась им в первый раз.
Как обычно, они сначала пересчитали деньги. Их было много. Восемнадцать тысяч четыреста рублей. Треть полагалась девушкам. Они отсчитали шесть тысяч сто. И по шесть тысяч сто взяли себе.
— Кто передаст деньги? — спросил Ладыга небрежно.
— Я, — сказал Климов. — У меня условлена встреча с Михайловой.
Они разговаривали так, будто подробности, о которых они говорили, не имели особенного значения, и о них надо было условиться просто затем, чтобы не получилось путаницы. Но за этими фразами таился другой разговор, в котором оба не признавались, оба скрывали, но который оба понимали прекрасно. Каждый из них твердо решил бежать, бежать немедленно и обязательно в одиночку. Как-то сразу между этими, казалось бы, близкими друзьями появилось взаимное недоверие. Каждый понимал, что другой его предаст, если только сможет этим хоть немного помочь себе. В сущности, когда Ладыга говорил: «А то я взял бы эти деньги. Я, может быть, успел бы к Вере зайти», на самом деле звучало: почему, собственно, ты получаешь двенадцать тысяч, а я — только шесть? Мне ведь тоже придется бежать неизвестно куда и, наверное, на всю жизнь.
Когда Климов ему отвечал: «Нет, лучше делать, как условлено. Раз сговорились с Михайловой, я ей и передам», он на самом деле думал совсем о другом: черта с два я тебе отдам эти шесть тысяч. Я, в конце концов, атаман.
Можно было, конечно, просто разделить по три тысячи на брата, но для этого надо было признаться в том скрытом разговоре, который они вели друг с другом, а на это ни один из них не решался. Они уже друг другу не верили, и они уже друг друга боялись.
У Климова воля была сильнее. Ладыга понял, что ничего не добьется и что придется ему довольствоваться шестью тысячами.
Они вышли; Климов сказал, что ему направо, Ладыга сказал, что ему налево. Они простились, договорившись, что встретятся завтра вечером в ресторане «Ша Нуар», и разошлись, зная, что ни один из них в ресторан не придет.
Ладыга отбыл бы с первым поездом, но рассудил, что ехать придется на всю жизнь или, по крайней мере, на много лет, что надо устраиваться на работу, чтобы не вызвать подозрений, и надо иметь, по крайней мере, хоть аттестат об окончании школы. А аттестат этот лежал в канцелярии медицинского института. Он сразу поехал в институт. Но опоздал — канцелярия уже не работала. Он привязался к какому-то бывшему своему товарищу, повел его в ресторан, напоил и, наврав что-то очень путанное, напросился к нему ночевать. Утром он встал, когда товарищ еще спал, не прощаясь, ушел и на извозчике поехал в институт. Он попросил свои бумаги, объяснив, что учиться больше не может, так как вынужден поступить на работу. Его заставили написать заявление, затем секретарша пошла, чтобы получить резолюцию начальства. Вернулась с резолюцией и отдала Ладыге бумаги.
Ожидая ее возвращения, Ладыга думал и передумывал — велика ли опасность? И получалось по его расчетам, что совсем невелика. Во-первых, могли не найти маузер, во-вторых, если даже нашли — может быть, Окуджава купил его на рынке, и тогда концы обрываются, по маузеру ничего не узнаешь. Но если даже маузер зарегистрирован, то все равно путь от маузера до него, Ладыги, долгий. Суток еще не прошло с ограбления, за это время не доберутся. Получалось по логике, что бояться ему совершенно нечего.
А сердце все-таки билось у него очень тревожно. Каждый человек, входивший в канцелярию, казался ему работником угрозыска, пришедшим специально за ним. Немного полегчало, когда он получил бумаги. Туг он даже стал хвастать перед самим собой своей смелостью, минуты две улыбался и благодарил. Наконец он вышел. Лекции уже начались и коридор был пуст. «Кажется, пронесло», — подумал он.
Какая-то машина стояла у подъезда. Не обратив на нее внимания, Ладыга повернулся и пошел вдоль по улице. Но дойти даже до угла ему не удалось. С двух сторон его взяли под руки.
— Тихо, — сказал Васильев.
Ладыга рванулся, но почувствовал, что держат его крепко и вырваться не удастся. У него зашумело в голове. С трудом передвигая ноги, он дошел до машины. Подумал, что сейчас был бы уже на третьем курсе, скоро предстояло бы перейти на четвертый, и проклял в душе Михайлову, Мещанинову, Климова, которые втравили его, как теперь ему казалось, в дурацкую эту шайку. Во всяком случае, уж он-то, Ладыга, конечно, ни в чем не виноват и страдает совершенно безвинно…
И снова сидит Васильев у Мещанинова. Проснулся сын-офицер. Застонал от головной боли, нашарил в буфете бутылку водки и выпил, закусив корочкой хлеба. Ему не стали мешать. И он заснул снова, бормоча во сне что-то невнятное.
А старик Мещанинов продолжал изливать душу.
— Вы вот поймите, — говорил он Васильеву, — я человек трудовой. Если стал поставщиком двора, то это ведь все по труду, потому что шить умел лучше, чем другие. А началось со случая. Работал я подмастерьем у одного сапожника. Там, в мастерской, и жил. Шил-то я уж тогда хорошо, и хозяин меня отмечал, да средств я не имел открыть свою мастерскую. И вот как-то в воскресенье остался я, чтобы пару одну дошиты в понедельник заказчик должен был придти, человек солидный, богатый.
