Иван Шевцов - Крах
От этих строк защемило сердце. Подобные стихи, написанные кровью и болью, она уже встречала в журналах «Молодая гвардия» и «Наш современник» и теперь видела в принесенных отцом патриотических газетах. Борис Примеров в газете «Завтра» молился:
Боже, помилуй нас в горькие дни!
Боже, Советскую власть сохрани!
Боже, Советский Союз нам верни!
Боже, державу былую верни!
Валентин Сорокин в той же газете писал:
Стонет русская земля:
Банда стала у руля.
Неужель ее не сбросит
Пролетарий с корабля.
Подумала: какой яркий всплеск кроваво-огненной поэзии вызвал стон русской земли! Сколько родилось могучших талантов в страшное лихолетье Руси! Дать все это прочесть Евгению. Бесполезно: его не тронут эти строки, поморщится и изречет: «Коммунистические агитки». И это будут не его, чужие слова, вдолбленные в его голову «демократической» машиной зомбирования. Он не поймет, потому что не хочет понять. Она вспоминала его восторг, когда он отвечал на вопрос знакомых: «Как живет?» — «Все прекрасно!» И глаза его сверкали азартом торжества и самодовольства. «Мне нет дела до других, каждый заботится и думает сам за себя! У каждого свой выбор. Это и есть свобода!» Спорить с ним не было смысла, его не переубедишь, он купался в лучах богатства и свободы в том смысле, как он ее, свободу, понимал. И вот появилась тучка над головой и затмила солнце. Но разве он не предполагал, что успех его и счастье недолговечны? Он обязан был предвидеть, он же не глупый, даже расчетливый мужик. Алчность, погоня за барышами затмили ему разум, сделали беспечным, лишили трезвого ума.
Таня отложила газеты и выключила свет. Но сон не приходил. Его оттеснили хаотичные, противоречивые мысли. Они появлялись нестройной толпой, толкали друг друга, выбрасывая неожиданные и колючие вопросы, на которые не было твердых однозначных ответов. Не было сомнений, что Евгений стал другим, но когда это произошло, и постепенно или вдруг? Богатство, финансовый успех его сделали таким? Но откуда появилась алчность, которая в первые десять лет их совместной жизни никак себя не обнаруживала. Была ли она в нем заложенная от природы, но не проявлялась до поры до времени, или она — продукт определенных социальных условий и обстоятельств?..
Что-то произошло с их взглядами и даже вкусами, которые в былые времена определяло единомыслие и общность, а потом (вдруг или постепенно) начались трения, разногласия. Вспомнилось: загорелся Евгений желанием побывать на проходившей в Москве выставке Сальвадора Дали. «Что это вдруг?» — удивилась Таня. «Это престижно — гениев надо знать!» — сразил ее ответом Евгений. Они ходили по залам с разными чувствами, крайне противоположными: Евгений бросал на экспонаты скользящие искусственно напыщенные взгляды, делал восторженный вид и приговаривал: «Это необыкновенно, впечатляюще!» Таня возражала: «Может, и необычно, а вот впечатляюще — извини — этот бред психически ненормального шарлатана не то что не впечатляет, но раздражает». — «Но ведь он признанный?!» — возражал Евгений. «Кем?» — «Знатоками». — «А для меня главный знаток, кому я верю, это мое сердце. А оно молчит. Нет, оно протестует, возмущается. Я верю ему, а не лицемерам, мастерам общественного мнения». — «Да мне оно тоже не очень что бы… — смягчался Евгений, — Но мы не специалисты. Может, в этих нагромождениях, в этом хаосе есть какой-то нам недоступный смысл».
Таня припомнила эти последние его слова, когда они потом посетили выставку Ильи Глазунова и его учеников в Манеже. Таня долго стояла у великолепного полотна, на котором был изображен цветущий ландыш на квадрате асфальта. «Какая же сила жизни: крохотный цветок ради своей жизни вступил, казалось, в немыслимую безнадежную борьбу с жестоким препятствием — асфальтом. И победил, сломав броню черной тверди, вышел на солнце и расцвел. Неумолимая, неистребимая жажда жизни и — победа», — размышляла Таня. Остановился у картины и Евгений, быстрый взгляд и скорый приговор: «Какая чушь: ландыш на асфальте! Где это видано, чтоб ландыши росли на асфальте?» Стоявшие здесь же у картины две девушки иронически переглянулись. Таню передернуло, ей было стыдно, и сразу вспомнились слова Евгения, сказанные по поводу Сальвадора Дали: «есть какой-то нам недоступный смысл» Она смущенно отошла в сторону. Евгений почувствовал что-то не то, понял по ее вдруг побагровевшему лицу и растерянному взгляду и тоже отошел и, взяв Таню за локоть, спросил: «Что с тобой?» — «Со мной ничего, — в голосе Тани прозвучали язвительные колючки. — А что с тобой? Если у Дали ты нашел недоступный смысл, то как же ты не понял уж явно доступный смысл ландыша, который жизненной силой своей сломал железный панцирь асфальта? Да-а, Женя, обмишурился ты. Даже девушки смутились от твоей наивности».
Воспоминания всплывали отрывочно и хаотично размывались и таяли, уступая место другим, которые казались наиболее важными. Когда же произошли перемены в их супружеских отношениях, исчезли ласки и тепло, которые согревали и радовали, вселяли веру в семейное счастье? Неужто с появлением достатка, богатства, бешеных денег, свалившихся на них небесной манной? И вот что удивительно: внезапные блага не обрадовали Таню, а смутили и озадачили. Не добавили счастья, а убавили.
Она старалась понять его, разобраться в сложном клубке вдруг обрушившихся невзгод: выстрелы по машине, нависшая угроза краха всего «дела» и перспектива бежать «за бугор», а это значит скрываться от правосудия. Значит, совершено что-то противозаконное, преступное. Почему? Случайно, по неопытности, в результате чьего-то злого умысла или преднамеренно, сознательно пошедшего на риск во имя… Во имя чего? Денег. Нет, за границу она не убежит, ей ничего не грозит, она ничего незаконного не совершила. Только вот Егор, что будет с их мальчиком? Зачем она дала себя уговорить отправить его на учебу в Англию? Она долго не соглашалась, в конце концов можно было устроить его учиться в приличном, «престижном» заведении в Москве. Но сам Егор, настроенный отцом, мечтал об учебе в Англии. Евгений очень влиял на сына и не всегда в лучшую сторону.
Исподтишка к ней подкрадывалась мысль: если Евгений будет вынужден прятаться «за бугром», а она никак не намерена сопровождать его — значит рушится семья. Она настойчиво отгоняла, отталкивала от себя эту коварную мысль, заменяя ее анализом их супружеских отношений, которые с неких пор стали заметно иными, чем прежде. Ей даже показалось, что и вовсе не было этого светлого, безоблачного «прежде», и не было «прежнего» Евгения, внимательного, душевного, ласкового, что это «прежнее» как-то неприметно, тайком, как песок между пальцев, ускользнуло от них, и вот Евгений уже стелит себе постель на диване в гостиной и на ее явный призывный намек отвечает категоричным «нет!». И снова тревожные неуютные мысли о Егоре — как он там? Пишет редко, говорит, скучает по маме, а не по Москве, что и радовало и огорчало: почему не по маме, папе и Москве? Москва — его родина, пусть сегодня грязная, преступная, порочная, но это родина, а родину, как и мать, надо любить и в славе и в беде.
С думами о сыне она медленно засыпала, и думы эти превращались в сновидения.
Глава третья
Анатолия Натановича Ярового Соколовы ждали в субботу к трем часам. Уже с утра Таня начала готовить стол. Закуски и спиртное были закуплены заранее, хотя холодильник и морозильник всегда были полны всевозможных яств. Но тут случай особый: Евгений старался потрафить вкусу гостя, он знал, что Яровой отдает предпочтение рыбным блюдам, потому на столе они и господствовали в виде горячей стерляди, холодной осетрины, лососины, сельди в винном соусе, черной и красной икры и крабов. Не обошлось и без салатов: из печени трески, из свеклы с орехами и майонезом и соленых огурцов. Кроме армянского коньяка, водки «Распутин» и шампанского, была припасена бутылочка грузинской «Хванчкары». На горячее блюдо румянилась индейка. Зная, как важна эта встреча для Евгения, Таня старалась сделать все «на высшем уровне», так как, по словам Евгения, от Ярового зависела их не просто благополучие, но вся судьба: он единственный, кто мог отвести нависшую над «Пресс-банком» беду, разогнать грозовые тучи. Каким-то внутренним, чисто женским чутьем Таня не очень верила во всемогущество и спасительную силу Анатолия Натановича; во всяком случае, его настойчивое желание встретиться дома, его слащаво-страстные дифирамбы, отпущенные ей в тот злопамятный вечер, его масляный, пожирающий взгляд настораживали Таню, а интуиция подсказывала ей быть начеку.
Таня решила одеться скромно, по-домашнему — в коричневые брюки в обтяжку и не очень пеструю кофточку с закрытым воротником. Такой наряд эффектно выглядел на ней: позволяла стройная гибкая фигура. И никаких украшений, кроме обручального кольца. Преднамеренная простота наряда не могла остаться незамеченной Евгением. И он не преминул выразить свое неодобрение:
