Анатолий Галкин - Сезон удачи
Обзор книги Анатолий Галкин - Сезон удачи
Анатолий Михайлович Галкин
Сезон удачи
Глава 1
На станции Раздельная поезд Одесса – Москва быстро облепила живописная толпа местных торговок. Они скатывались с соседних платформ и устремлялись к самым богатым вагонам в надежде за несколько минут стоянки сбыть свой нехитрый товар.
За последние годы здесь мало что изменилось. Правда, появились шустрые ребята с пластиковыми бутылками с шипучкой, блоками сигарет и заморскими шоколадками. У местных же бабок, которых здесь было большинство, товар был стандартный: ведерки с яблоками, вязанки лука, соленые огурцы, завернутые в газету жареные куры.
Толпа эта копошилась у дверей вагонов, галдела, перекатывалась вдоль окон, демонстрируя невозмутимым пассажирам свою снедь…
Те, кто садился в этот поезд в Раздельной, уже разместились в крайних плацкартных вагонах. В последний момент к «СВ» подбежал высокий мужчина неопределенного возраста. На нем был легкий светло-бежевый костюм, яркий галстук и рыжие туфли с тиснением под крокодилову кожу. В таком наряде он был бы неотличим от гуляющей публики, где-нибудь на Дерибасовской или рядом с Дюком на Приморском бульваре. Но здесь, в галдящей толпе местных жителей он явно выделялся. Правда, в данный момент у всех были более важные дела, чем обращать внимание на какого-то франта.
Человек в бежевом костюме увидел проводницу. Пробивая к ней путь, он элегантно обнял за талию толстую торговку и передвинул ее на шаг в сторону. При этом баба чуть не выронила обернутую в клочок грязного одеяла кастрюлю, из которой выглядывала не очень аппетитная, синеватая и давно уже холодная картошка. Восприняв эти действия франта, как покушение на свою честь, тетка отвлеклась от рекламы своего товара и в нескольких фразах высказала вполне обоснованный упрек: «Ты шо, сказылся? Куда прешь? Ишь, бисовая детына, лапать меня вздумал. Так я зараз лапы твои поганые поотрываю!»
В таком духе торговка могла говорить еще долго. И желание было, но не было времени. Оценив качество своего продукта, она на секунду замерла, затем запустила руку в огромный, пришитый поверх пышной юбки карман, извлекла оттуда горсть рубленного укропа и припорошила им холодную синеву картошки. Теперь, когда содержимое кастрюли приобрело товарный вид, баба бросилась к соседнему вагону надежде в последнюю минуту впарить кому-нибудь то, что она никак не могла продать уже третий день…
Франт протиснулся к проводнице и предъявил ей добродушную улыбку и два билета.
Это действительно был человек неопределенного возраста. Если бы кто посмотрел на него секунд пять назад, когда тот переваривал смачную отповедь картофельной торговки, то, оценив глубокие залысины франта и его усталый, грустный взгляд, про него сказали бы – «мужику под пятьдесят». Перед проводницей же стоял совсем другой человек. Улыбка преображала его лицо, разглаживала, молодила. Великое дело – искорки в глазах… Одним словом – «парню чуть за тридцать».
Кеша, как он представился проводнице, с интересом наблюдал за ее действиями. Прочитав три раза оба билета, она перевернула их, потрясла и, вскинув руку к небу, стала разглядывать на свет, выискивая несуществующие водяные знаки.
– Вас что-то смущает? Или вы думаете, что я сам их напечатал? Так имейте ввиду – я печатаю только тугрики и гривны.
Проводница смутилась, опустила руку и стала разглядывать Кешу и его окружение.
– Так вы один едете?
– Один.
– А билетов два?
– Два.
– Так они от Одессы?
– От нее.
– Что же вы там не сели?
– Опоздал.
– Вот, сами и виноваты. Но хорошо, что вы один. Вы же не будете сразу на двух местах лежать? И не возражайте. Пока вы тут опаздывали, пришлось в ваше купе старушку посадить… Она только до Киева.
– Нет вопросов, – Кеша не изменился в лице и даже приободрил проводницу, лихо щелкнув пальцами, – Я тебя, красавица, зауважал. Люблю людей, которые умеют быстро делать свой маленький бизнес… Пойдем. Знакомь меня со своей подсадной старушкой. Если она не кусается, потерплю ее до Киева.
Кеша вскочил на подножку, увлекая за собой все еще растерянную проводницу. В этот момент вагон конвульсивно дернулся, колеса взвизгнули и весь поезд начал медленно набирать скорость, оставляя за собой благодатное место – станцию Раздельная…
Старушка оказалась миловидной женщиной раннего пенсионного возраста. Когда проводница, еще немного поизвинявшись и пообещав принести фирменного чая, упорхнула, Кеша чуть склонил голову и представился:
– Иннокентий Теряев. Свободный художник.
– Очень приятно… Спиридонова. Мария Юрьевна.
– Мария Спиридонова? Что-то я о вас слышал. Это не вы в восемнадцатом левыми эсерами руководили? Мятеж в Москве подняли, после Мирбаха замочили?
– Обижаете, молодой человек. Неужели я так старо выгляжу?
Кеша понял, что сплоховал. Он начал быстро и витиевато выдавать комплименты. Их было так много, что они громоздились друг на друга и вся пирамида чуть было не развалилась.
После этого Кеша исполнил серию пристойных анекдотов и пересел на своего любимого конька – он философствовал на тему: Одесса рождает гениев. Он сыпал именами, адресами, случаями из жизни, подробностями любовных похождений. Создавалось впечатление, что он не просто знал всех этих людей, а только и делал, что ходил по пятам за Куприным, Катаевым, Олешей, Бабелем, Багрицким, Утесовым.
Но это было только начало. Потом Кеша стал подводить базу под такое скопление талантов на маленьком клочке черноморского берега.
– Вы мне скажите, Мария Юрьевна, в каком еще солнечном городе рождалось столько звезд первой величины? В Ялте? В Сочи? Или может быть в Херсоне, извините за выражение… Везде один пшик. Пусто! Не та почва. Не тот воздух. Атмосфера не та. Ауры нет… А в Одессе любой биндюжник – артист.
– Но, Иннокентий, в Москве и Питере гораздо больше…
– Больше! Но откуда они все? Среди них нет урожденных столичных жителей. Откуда Гоголь? А Чехов, а Горький, Шаляпин, Есенин? Все они пришлые. Они все как пылесосом в столицу собраны. И все – поштучно. Один из Таганрога, один из Рязани, один из Казани. А Одесса – это оазис талантов. Здесь даже бандиты артистичны и симпатичны. Среди них нет живоглотов, тупых мокрушников. Здесь это не уважают. Ты убей, укради, кинь кого-нибудь, но сделай это красиво. Пусть люди порадуются… Миша Япончик или Соня Золотая Ручка – это же народные артисты. Я совершенно не знаю людей, кто бы на них обижался. А уважают – очень многие… Кстати о Соне, о Золотой Ручке…
В этот момент в коридоре послышался характерный звон чайной посуды на подносе, мягко открылась дверь купе и на пороге появилась проводница:
– Специально для вас старалась. Настоящий чай. Сейчас такого уже не подают.
И действительно – из каких запасников она извлекла это чудо? Четыре тяжелых мельхиоровых подстаканника с выдавленными кремлевскими башнями, голубками и надписями «Миру – мир». А чай – горячий и красно-коричневый – не в болтающихся граненных, а в тонких стаканах, плотно сидящих на своих местах.
Мария Юрьевна улыбнулась, вспоминая недавнюю беседу со своим клиентом. Тот пытался описать историю страны за последние тридцать лет на примере вагонного чаепития… Было время, когда вкуснейший чай подавали три раза в день, а деньги брали только в конце пути. Но год за годом все менялось. Чай стали готовить два раза, потом один. Чудесный напиток стал превращаться в желтоватое тепленькое пойло… Начали исчезать ложки. За них стали брать залог… Потом исчезли тонкие стаканы… Потом исчезло все и народ понял, что пора начинать перестройку. Но своего вкусного чая он так и не дождался…
По первому стакану они выпили молча, обмениваясь лишь междометиями. Дальше пошли, прерванные визитом проводницы, рассказы о Соньке Золотой Ручке. Кеша изложил всю ее биографию, состоящую из десятков поэтических новелл. Уже сотню лет легенды пересказывались из уст в уста, дополняясь новыми, самыми достоверными подробностями.
Вот один из таких рассказов…
Москва, Кузнецкий мост, конец августа. На улице самых шикарных магазинов пустынно – почти все потенциальные покупатели завершают дачный сезон. Сейчас они в Кусково, Малаховке, Мытищах собирают свое семейство вокруг пузатых самоваров… К ювелирному магазину, громыхая по булыжнику, подкатывает карета. Останавливается так, что из широкого окна хозяину хорошо виден герб на ее дверце – что-то яркое, с мантией, коронами, мечами.
Кучер в ливрее соскакивает с козел, распахивает дверцу, протягивает руку и склоняет голову. Из кареты выплывает блестящая во всех отношениях дама. Завораживает и колыхание страусовых перьев на ее широкой шляпе, и платье последнего парижского покроя, и скромное мерцание «фамильных» драгоценностей. Но потом взгляд застывает в одной точке, как раз там, где ничего нет – вырез огромного декольте остановился точно на грани тогдашних приличий. Даже чуть-чуть ниже.
