Эд Макбейн - И пусть даже одержимые злом
Обзор книги Эд Макбейн - И пусть даже одержимые злом
Эд Макбейн
И пусть даже одержимые злом…
Бобу и Фей посвящается
Глава первая
Они сели на паром в Вудз-Хоуле — высокий темноволосый мужчина с карими глазами и девятилетняя белокурая девочка, его дочь. Под колесами их «плимута» скрипнули доски грузового трапа, огромный люк парома поглотил машину, и мужчина, последовав указаниям бешено жестикулировавшего оператора, принял вправо и остановил «плимут» сразу за «кадиллаком».
Дочь плыла на пароме впервые, и в лобовом стекле отцу было видно отражение ее карих глаз, широко раскрытых и испуганных. Руки крепко вцепились в маленькую сумочку, лежавшую на коленях. Она была одета в голубое хлопчатобумажное платье с пышной юбкой, а золотистый «конский хвост» был стянут на затылке ярко-синей лентой. Выглядела она очень взрослой и очень нарядной. Он положил ладонь на ее руки, вцепившиеся в сумочку.
— Одно пенни для Пенни, — прошептал он, и улыбка расцвела на ее губах, а на щеках образовались ямочки. «Именно улыбка выдавала теснейшее родство, — подумал он, — эта внезапная сияющая улыбка». Именно эта улыбка проникала в самое его сердце, именно от этой улыбки становилось больно, и от этой саднящей боли не могли защитить никакие наслоения привычной суровости. На какое-то мгновение улыбка мелькнула и в его карих глазах. На какое-то мгновение воспоминания, закружившись, заметались под потолком паромного трюма и, низвергшись вниз, в темные углы машины, вернулись к нему.
Он попытался заглушить их. Осознанно холодно попытался изгнать их. Именно память привела его сюда, но он не должен позволять памяти затмить разум. Мысль должна быть холодной, четкой и ясной. Мысль…
В окне, с той стороны, где сидела Пенни, показалась голова. Голосу была предпослана вежливо-ненавязчивая улыбка:
— Будьте любезны выключить мотор, сэр, и поставьте, пожалуйста, машину на ручной тормоз.
— Разумеется, — ответил он. Голос у него был глубокий и хорошо модулированный, тренированный, сразу запоминающийся. Он посмотрел вслед оператору, повторяющему то же самое водителям остальных автомобилей. Был ли в прошлом году на пароме этот же человек? Он не мог вспомнить.
— И все лицо у него покрыто веснушками… — напомнила Пенни.
— Ну конечно же, это Конопатый Малахия, — ответил он, — разве ты не знала?
Он с восхищением взглянул на нее, на ее цветущее личико, мгновенно ставшее очень внимательным. Глаза ее глядели на него с состраданием.
— Расскажи мне о Конопатом, — попросила она.
— По пути наверх, — ответил он, — пошли, моя хорошая.
Он выключил двигатель и помог ей выбраться из машины. Как только ее ноги коснулись палубы, она взяла его за руку. Так, держась за руки, они прокладывали путь между припаркованными автомобилями, направляясь к переднему трапу.
— Ну, что там насчет Конопатого? — напомнила она.
Рассказы о Малахии всегда начинались одинаково. Однако именно это стандартное начало и приводило ребенка в восторг. Однажды вечером четыре года назад — Пенни тогда было только четыре — так начала этот рассказ Мэри. Тогда они еще жили в Стьювезанттаун. Первый рассказ о семействе Малахией был о дядюшке Майке Малахия, крепком парне, который мог сдерживать дыхание под водой в течение невероятных двенадцати часов.
— Давным-давно, — начала тогда Мэри свой рассказ, — в семействе по фамилии Малахия жил-поживал человек по имени дядюшка Майк Малахия.
Таким было начало. Он остановился тогда на пороге дочкиной комнаты и поглядел на жену, рассказывавшую сказку. Свет от туалетного столика заплетал ее волосы в воздушную, искрящуюся золотом паутину. В течение пятнадцати минут Пенни слушала, затаив дыхание, затем Мэри закончила рассказ словами, также ставшими позднее образцом для всех историй: «И дядюшка Майк Малахия со всей семьей Малахия зажили счастливо до конца своих дней».
«Семейство Малахия, — подумалось ему, — но не семейство Блейк. Ни Мэри Блейк, и ни Закария Блейк, ни даже, может быть, Пенни Блейк». Он бессознательно сжал рукой ладошку дочери.
— Давным-давно, — начал он, — в семействе по фамилии Малахия жил-поживал мальчишка по имени Конопатый Малахия.
— Он был его кузен? — спросила Пенни.
— Да, он был его кузен, — ответил Зак.
— Значит, его звали кузен Конопатый Малахия, правда?
— Да, его звали кузен Конопатый Малахия.
— А дальше, пап?
— У него были самые яркие, прямо-таки светящиеся веснушки. Больше ни у кого на свете таких не было, но эти самые веснушки доставляли ему немало огорчений…
Паром отчаливал. Он тихо отошел от причала и взял курс на Уайнгард-саунд. Зак продолжал свою сказку, пока они карабкались на верхнюю палубу. Он нашел свободную скамейку, и они сели. Спустя минут двадцать он закончил рассказ теми же словами, что так давно придумала Мэри, и сидел, обняв девочку, глядел на чаек над головой. Всякий раз, когда они вскрикивали, ему казалось, что они повторяют единственное мучительное слово.
И слово это было «Мэри».
Остров Виноградник Марты выглядел зловеще.
Год назад он таким не казался. Даже когда Зак покидал его после всего случившегося, даже когда паром вез страшный груз, — даже тогда остров не выглядел таким страшным, каким он показался сейчас. Может, просто день такой. Может, все дело в сером тумане, покрывшем остров.
Прошлым летом светило солнце, это был невероятно яркий, солнечный месяц, который он провел с женой и который они назвали своим вторым медовым месяцем, хотя первого у них не было. Для того путешествия вдвоем они оставили Пенни с бабушкой. Они отправились на Виноградник Марты, так как слышали, что это островок, нетронутый временем, островок грохочущего прибоя и удаленных от моря прудов, островок пустынных прибрежных тропинок, кружащих в небе крачек и крикливых стай чаек — островок, удаленный от ежедневной суеты и гонки.
А тем летом он как раз и оказался в крупнейшей в истории телевидения схватке на стороне одной из противоборствующих компаний, в этой драке без правил, где все средства хороши, в борьбе не на жизнь, а на смерть, за самое теплое место в телекорпорации «Резеньяк». Эд Лиггет, безжалостный интервьюер, превративший серьезнейшую получасовую программу в товар, о котором мечтали рекламодатели, ушел из студии. Во всей теле- и радиосети «Резеньяк Броудкастинг» не было журналиста, который бы не жаждал заполучить это место.
Получил его Зак.
Ему пришлось как следует выложиться, чтобы получить его. Всегда приходится выкладываться, чтобы заполучить то, чего ты действительно хочешь. Но потом, после всего случившегося на «Винограднике», он этого больше не хотел. Он сообщил об этом обоим боссам. Сначала Розенвальду, а затем Дебуаньяку. Они сказали, что понимают его. Они вернули ему его старую коротенькую радиопрограмму новостей с комментариями в 18.15. Сейчас он понимал, что отказался от своего единственного счастливого шанса. Его лицо могло бы стать таким же известным, как лицо Эда Лиггета. Но в то время ему не хотелось демонстрировать свое лицо. Он желал лишь темного тихого угла и анонимности радиомикрофона.
Судно причалило к разгрузочной пристани в гавани Уайнъярд.
Зак и Пенни вернулись к своей машине и ждали очереди на выгрузку. Пристань была запружена автомобилями и людьми. Женщины махали прибывающим. Мужчины в шортах приветственно раскрывали объятья. Какой-то человек, стоя за мольбертом у обшитой деревом стены зала ожидания, рисовал вид пролива, безразличный к толпе; он поворачивал голову от рисунка к морю и обратно. «Плимут» выбрался на пристань. Рядом остановился «кадиллак», ожидая пока аборигены не очистят пристань. Толпы прибывших на регату «с коктейлями» совершали моцион, автомобили были набиты гостями. Зак развернул «плимут» в противоположном направлении и направился в глубь острова.
— Как красиво, папа, — произнесла Пенни, — мы остановимся здесь?
— Мы едем в глубь острова, — ответил он, — в Менемшу.
— Правда? А индейцы там есть, папа?
— Есть. Рядом, в Гей-Хед.
Пенни на мгновение задумалась. Затем спросила:
— Это индейцы убили маму?
Вопрос встревожил его. Он замкнулся в собственном горе, и не предполагал, что и ребенок так много думает об этом.
— Нет, — сказал он, — мама утонула.
Как бы размышляя вслух, Пенни произнесла:
— Мама хорошо плавала.
— Да, — ответил он, — мама хорошо плавала.
Глава вторая
Почти все дома на острове Виноградник Марты серые.
Дранка, которой покрыты крыши, быстро выцветает от солнца, влажности и воды, принимает серебристый оттенок, как волосы престарелой гранд-дамы, и этот цвет больше уже не меняется. Серым был цвет того дня. Серые, крытые дранкой дома, серое небо, серая вода, плещущаяся в лагунах, серые волны, мрачно накатывающиеся на побережье. Единственным проблеском солнца в тот день были светлые волосы Пенни, сидевшей рядом с ним в машине.
