Энн Перри - Пожар на Хайгейт-райз
– Есть и другие возможные объяснения происшедшего, – продолжал Питт. – Например, что вы что-то такое сказали, что привело его к пониманию или к догадке о том, кто это сделал, но вам он об этом не сказал. Но тот человек узнал, что Линдси знает его тайну – возможно, он сам провел какие-то расследования или предъявил этому человеку свои выводы, – и он убил Линдси, чтобы защитить себя.
– Что?! Господи, помилуй! – Шоу сел совершенно прямо и уставился на Томаса. – Если я сказал что-то, что могло пролить свет на причины происшедшего, он бы тут же сообщил мне это! А потом мы бы сообщили об этом вам!
– Сообщили бы? – переспросил Питт с таким сомнением в голосе, что это прозвучало даже не как вопрос. – Даже если это касалось одного из ваших пациентов? Или кого-то еще, кого вы считали близким другом… или даже членом семьи? – Ему не нужно было добавлять, что Шоу в той или иной степени связан узами родства с семейством Уорлингэмов.
Шоу неловко пошевелился в своем кресле, сменив положение; его сильные, чисто вымытые руки по-прежнему лежали на подлокотниках. Оба они молчали, продолжая смотреть друг на друга. Все их прежние беседы и споры стояли между ними, разделяли их подобно живым существам: Питт стремился заставить Шоу поделиться какими-то врачебными тайнами, которые могли бы указать на возможный мотив преступления, а доктор категорически отказывался это сделать.
В конце концов Шоу заговорил – медленно, тихо и мягко, явно очень осторожно, контролируя себя.
– Значит, вы полагаете, что я мог сказать Эймосу нечто такое, что ни при каких условиях не сообщил бы вам?
– Я сомневаюсь, что вы сообщили бы ему нечто такое, что считали врачебной тайной, – ответил Питт совершенно откровенно. – Но вы могли рассказать ему гораздо больше, чем мне; вы же были гостем в его доме, и вы с ним были друзьями. – Он заметил выражение боли, снова скользнувшее по лицу Шоу, и обнаружил, что с трудом может поверить, что это проявление чувств неискреннее. Но эмоции – дело сложное, иной раз проблема собственного выживания может пересилить все остальные, самые глубокие чувства, боль от которых продолжает терзать человека. – В самом обычном разговоре вы могли ненароком обмолвиться, сболтнуть лишнее слово, рассказывая о событиях прошедшего дня, сообщить об успешном лечении какого-то пациента, который выздоровел, или, наоборот, его состояние ухудшилось, или же упомянуть о каких-то местах, где вы нынче были, – это мог оказаться любой набор сведений, которые все вместе могли привести его к какой-то догадке. Возможно, это даже не была еще догадка, а просто сведения, которые он вознамерился проверить; но при этом он умудрился предупредить убийцу, что ему что-то известно.
Шоу поежился, по его лицу пробежало выражение неприязни.
– Мне кажется, я любил Эймоса больше всех других, – сказал он очень тихо и спокойно. – Если бы я узнал, кто устроил этот пожар и убил его, я бы подвел его под любое наказание, предусматриваемое законом. – От посмотрел в сторону, словно стараясь скрыть выражение нежности, мелькнувшее на лице. – Он был хороший и добрый человек; мудрый, терпеливый, честный не только с другими, но и с самим собой, что встречается гораздо реже; он был щедр и справедлив в своих суждениях. Никогда я не слышал от него поспешных или злонамеренных суждений в отношении какого-либо человека. И в нем не было ни капли ханжества.
Он снова посмотрел на Питта, прямым и открытым взглядом.
– Он ненавидел всех этих нытиков и лицемеров и не боялся выставить их на всеобщее посмешище. Бог ты мой, как же мне будет его не хватать! Он был единственный человек во всей здешней округе, с кем можно было разговаривать часами на любую тему, какая только придет в голову, – о новых идеях в медицине, о прежних идеях в искусстве, о политических теориях, о социальном устройстве и его изменении. – Он вдруг улыбнулся, его лицо осветилось радостью, слабой и хрупкой, как первый луч солнца. – О хорошем вине или сыре, о красивой женщине, об опере, даже о лошадях… о других религиях и о традициях других народов… И не опасаться при этом, что скажешь что-то не то.
Он чуть сдвинулся вперед в своем кресле и сложил руки на коленях, сведя вместе кончики пальцев.
– Ни с кем другим из местных у меня так не получалось. Клитридж – полный идиот, он не может даже толком выразить собственное мнение или какую-либо иную мысль. – Доктор недовольно фыркнул. – Боится кого-либо обидеть. Джозайя всегда высказывает свое мнение по любому вопросу, особенно любит говорить о покойном епископе Уорлингэме. Он ведь хотел принять духовный сан, знаете? – Шоу вопросительно посмотрел на Питта, желая понять, какое это на того произвело впечатление, понял ли он значение этого факта. – Учился под руководством этого старого ублюдка, принимал все, что тот ему вещал, как святую истину, воспринял всю его философию, словно готовый костюм на себя напялил… Должен заметить, костюмчик ему пришелся как раз впору. – Он скорчил гримасу. – Но он был единственным сыном в семье, а у его отца был процветающий бизнес, и он потребовал, чтобы бедняга Джозайя взял управление им в свои руки, когда сам заболел. На его иждивении оказались мать и сестры; они ведь были просто нахлебницами, так что ему ничего другого не оставалось, как выполнить волю папаши. Но он так и не расстался со своей страстной мечтой о церкви. Когда он умрет, его призрак будет являться нам, преследовать нас, одетый в митру и сутану или, возможно, в рясу доминиканского монаха. Он считает ересью любые аргументы, противоречащие его точке зрения.
Шоу вздохнул, не сводя глаз с Питта.
– Паскоу – достаточно милое и безвредное ископаемое. Но все его идеи и понятия заимствованы из Средних веков, окутаны их романтическим флером или, если быть более точным, идеями эпохи короля Артура, Ланселота, «Песни о Роланде» и прочими прекрасными, но недостоверными эпическими произведениями. Далгетти полон всяческих идей, но он настоящий крестоносец; он столь страстно ратует за свободу мысли, что я невольно начинаю выступать за противоположную точку зрения, просто чтобы вернуть его хотя бы к некоторому подобию умеренности и сдержанности. У Мод здравого смысла больше. Вы с ней встречались? Превосходная женщина! – У доктора чуть скривились уголки губ, словно он наконец обнаружил нечто для него истинно приятное, что-то чистое и доброе. – Она когда-то работала моделью для художников, знаете ли, в юности. Великолепное тело и полное отсутствие застенчивости или стыда по этому поводу. Это было задолго до того, как она познакомилась с Далгетти и превратилась в уважаемую даму; только, я считаю, в душе она всегда была такой. Мод никогда не теряет благоразумия и чувства юмора, никогда не отворачивается от прежних друзей. И по-прежнему постоянно ездит в Майл-Энд, возит беднякам всякие подарки.
