Уилки Коллинз - Закон и женщина
Я рассчитывала приехать в Лондон вовремя, чтобы отправиться дальше в тот же вечер. Но наш поезд опоздал, и мне пришлось переночевать у Бенджамена.
Я не успела предупредить моего старого друга о перемене в моих планах, и мой приезд был для него неожиданностью. Я застала его в библиотеке над большим столом, освещенным лампами и свечами и усыпанным множеством мелких клочков бумаги.
— Что вы делаете? — спросила я.
Бенджамен покраснел…
— Ничего, ничего, — ответил он, сконфуженный. — Не обращайте внимания.
Он протянул руку, чтобы смахнуть со стола клочки бумаги. Я остановила его. У меня явилось внезапное подозрение.
— Вы получили какое-то известие от мистера Плеймора, — сказала я. — Отвечайте мне правду. Да или нет?
Бенджамен покраснел еще больше и ответил утвердительно.
— Где письмо?
— Я не могу показать вам его, Валерия.
Само собой разумеется, что этот ответ заставил меня решиться прочесть письмо во что бы то ни стало. Лучшим средством умилостивить Бенджамена было рассказать ему о жертве, принесенной мной ради спокойствия моего мужа.
— Я не имею больше голоса в этом деле, — сказала я в заключение. — Теперь все зависит от мистера Плеймора, и я хочу только воспользоваться последним случаем узнать, что он думает об этом.
Бенджамен был так удивлен и доволен мной, что не мог отказать в моей просьбе и показал мне письмо.
В этот раз мистер Плеймор обращался к нему как к коммерческому человеку с конфиденциальным вопросом, не случалось ли ему во время его долгой практики слышать о документах, которые были разорваны умышленно или случайно и вновь составлены, или не может ли он указать человека, знающего, как это делается. Чтобы объяснить свой странный вопрос, мистер Плеймор рассказал ему, к каким важным открытиям привела «чепуха», записанная моим старым другом у Декстера. Письмо заключалось советом сохранить возникшую переписку в тайне от меня, чтобы не возбудить во мне слишком смелых надежд, которые могли не оправдаться.
Я поняла теперь причину безнадежного тона, которым было написано последнее письмо ко мне мистера Плеймора. Он был, очевидно, так увлечен надеждой отыскать и восстановить разорванное письмо, что осторожность заставляла его скрывать свои чувства от меня. Теперь можно было не опасаться, что он бросит начатое дело вследствие того, что я отказалась от участия в нем. Я взглянула с новым интересом на клочки бумаги, разбросанные по столу Бенджамена.
— Не нашли ли чего-нибудь в Гленинге? — спросила я.
— Нет. Я хотел сделать опыт, прежде чем ответить мистеру Плеймору.
— Так вы разорвали это письмо сами?
— Да, и для того, чтобы труднее было сложить его, я бросил клочки в корзину с ненужными бумагами. В мои годы это, конечно, ребячество, моя милая.
Он замолчал, сильно сконфуженный.
— И удалось вам сложить письмо?
— О, это очень трудно, Валерия, — ответил он. — Однако начало было удачным. Это делается по тому же правилу, которым мы руководствовались, складывая так называемые головоломки, когда я был мальчиком. Стоит только сложить центральную часть, а остальное сложится непременно в более или менее долгое время. Не говорите об этом никому, Валерия. Люди могут сказать, что я впал в детство. Подумать только, что чепуха, которую я записал, имеет смысл! Я получил письмо мистера Плеймора сегодня утром, и — поверите ли? — с тех пор я только и делал, что складывал разорванные письма. Вы не расскажете этого никому, друг мой, не правда ли?
Я ответила милому старику горячим поцелуем. Теперь, когда он утратил свой твердый нравственный баланс и заразился моим энтузиазмом, я любила его больше, чем когда-либо.
Однако я все еще не была счастлива. Как я ни старалась, я не могла заглушить в себе сожаления, что мне пришлось отказаться в такое время от участия в начатом мною деле. Моим единственным утешением было думать о Юстасе и о перемене к лучшему в нашей супружеской жизни. В этом отношении, по крайней мере, я восторжествовала. Мой муж вернулся ко мне добровольно, он уступил не по необходимости, но вследствие своей благодарности и любви ко мне. И я согласилась сойтись с ним опять не потому, что я сделала открытия, не оставившие ему другого выбора, как жить со мной, но потому, что верила ему и любила его безгранично. Разве для такого результата не стоило принести некоторых жертв? Стоило, конечно, стоило, но я все же была не в духе. Впрочем, это должно было скоро кончиться. Утешение было только на расстоянии дня пути.
На другой день я уехала из Лондона с утренним поездом. Бенджамен проводил меня на станцию.
— Я напишу в Эдинбург сегодня же, — сказал он мне, пока мы ждали отхода поезда. — Мне кажется, что я знаю человека, который может быть полезен мистеру Плеймору, если мистер Плеймор решится продолжать свои исследования. Не нужно ли передать что-нибудь от вас, Валерия?
— Нет, Бенджамен, я покончила с этим делом, мне больше нечего сказать.
— Написать вам, чем кончится попытка мистера Плеймора?
Я ответила с горечью:
— Да, напишите мне, если попытка не удастся.
Мой старый друг улыбнулся. Он знал меня лучше, чем я сама.
— Хорошо, — сказал он покорно. — У меня есть адрес парижского поверенного вашего банкира. Вам придется съездить к нему за деньгами, и вы, может быть, найдете у него письмо от меня, когда всего менее будете ожидать этого. Пишите мне о здоровье вашего мужа. Прощайте, моя милая, да благословит вас Бог.
В этот день вечером я увидела Юстаса.
Он был так слаб, бедный, что не мог даже приподнять голову с подушки. Я опустилась на колени около его постели. Его усталые глаза просветлели, когда мои губы коснулись его губ.
— Я теперь постараюсь жить для тебя, — сказал он.
Миссис Макаллан была так деликатна, что оставила нас вдвоем. Когда он сказал эти слова, я не могла устоять против искушения сообщить ему о новой надежде, осветившей нашу жизнь.
— Ты должен жить теперь не для меня одной, Юстас, — прошептала я.
Он взглянул на меня с удивлением.
— Ты говоришь о моей матери?
Я положила голову ему на грудь и ответила:
— Я говорю о твоем ребенке.
Я была вполне вознаграждена за все, чем я пожертвовала. Я забыла мистера Плеймора, забыла Гленинг. С этого дня начался наш новый медовый месяц.
Тихо и спокойно потекла наша жизнь среди парижского шума, которого мы не замечали. Юстас поправлялся медленно, но неуклонно. Доктора скоро оставили его на мое попечение.
«Вы для него лучший доктор, — сказали они. — Чем счастливее он будет с вами, тем скорее он поправится». Спокойное однообразие моей новой жизни вовсе не утомляло меня. Напротив, я сама нуждалась в отдыхе, у меня не было интересов и удовольствий вне комнаты моего мужа.
