Энн Перри - Смерть внезапна и страшна
Но в тот день он был встревожен, и Генри немедленно ощутил это, хотя и начал разговор с тривиальной болтовни о погоде, розах и крикете.
Они ужинали при вечернем свете, великолепным, с хрустящей корочкой хлебом, паштетом и французским сыром. За вечер отец и сын прикончили бутылку красного вина. Год выпал не из удачных, но удовлетворение добавляло к вкусу вина то, что не сумело добавить искусство виноделов.
– А ты не допустил тактической ошибки? – наконец поинтересовался Генри Рэтбоун.
– Почему ты так полагаешь? – нервно глянул на него Оливер.
– Судя по твоей задумчивости, – отвечал его отец. – Если бы ты все предвидел, то мог бы и отвлечься от своих дум.
– Не знаю, – подтвердил адвокат. – Увы, я не совсем понимаю, как вообще подходить к этому делу.
Генри ждал.
Его сын изложил дело, каким оно ему представлялось. Рэтбоун-старший слушал безмолвно, откинувшись назад в кресле и уютно скрестив ноги.
– Кого из свидетелей вы сегодня заслушали? – спросил он, когда Оливер наконец завершил свой рассказ.
– Сегодняшний день был отведен одним только фактам. Калландра Дэвьет сообщила об обстоятельствах, при которых было найдено тело. Полиция и хирург засвидетельствовали смерть, а также ее время и причину, не выявив ничего нового и удивительного. Ловат-Смит старательно нагнетал драматизм, но этого и следовало ожидать.
Генри кивнул.
– Главное случилось после полудня, – задумчиво проговорил Рэтбоун-младший. – Первым свидетелем после перерыва была старшая сестра из больницы – такая напряженная, деспотичная, невысокая женщина, явно негодовавшая от необходимости предстать перед судом. Она вполне недвусмысленно заявила, что не одобряет «леди», занимающихся подобной работой, а их крымские испытания не являются заслугой в ее глазах. Скорее наоборот, поскольку они подрывают ее авторитет.
– Ну, и как реагировали присяжные? – спросил сэр Генри.
Оливер улыбнулся.
– Она им не понравилась, – ответил он коротко. – Потому что бросила тень сомнений на способности Пруденс. Ловат-Смит пытался ей помешать, однако она произвела на присяжных плохое впечатление.
– Но… – начал было старший Рэтбоун.
Его сын коротко усмехнулся:
– Но она присягнула, что Пруденс преследовала сэра Герберта и всегда стремилась работать с ним – словом, проводила с ним времени больше, чем любая другая сестра. Она признала – правда, без особого удовольствия, – что убитая была самой лучшей сестрой в больнице и сэр Герберт также охотно с ней работал.
– Все это ты, безусловно, предвидел. – Генри пристально поглядел на адвоката. – И этого недостаточно, чтобы оправдать твою задумчивость.
Оливер не отвечал. Вечерний ветерок доносил с улицы через открытые французские окна аромат доцветающей жимолости, стая скворцов собиралась на фоне бледного неба, а потом сбилась в клубок и осела где-то за садом.
– Боишься проиграть? – нарушил молчание старший Рэтбоун. – Тебе уже приходилось проигрывать. Придется и впредь, если ты не будешь брать лишь абсолютно верные и столь надежные дела, чтобы для успеха требовалось лишь правильное поведение на суде.
– Ну что ты, с чего бы? – отозвался его сын с глубоким негодованием. Впрочем, он не был задет: это предположение было слишком абсурдным.
– Ты опасаешься того, что сэр Герберт виновен? – не отставал от него отец.
На этот раз ответ юриста был более откровенным:
– Нет, я этого не боюсь. Дело сложное, и точных свидетельств нет, но я верю ему. Я знаю, что бывает, когда молодая женщина принимает свое восхищение или благодарность за романтическую привязанность. Ты можешь просто не заметить этого. Или заметить, и это тебе немного польстит, хотя тебе это вовсе не нужно. И вдруг она появляется перед тобой: грудь вздымается, глаза тают, на щеках румянец… И ты в ужасе, во рту пересохло, ум лихорадит. Ощущаешь себя сразу и жертвой, и палачом и не можешь понять, каким образом можно избежать ее домогательств, сохранив честь и достоинство.
Сэр Генри улыбался столь откровенно, что, казалось, вот-вот рассмеется.
– Я не вижу в этом ничего смешного! – возразил Оливер.
– Это не просто смешно, это чудесно… Мой дорогой мальчик, искусство твоих портных, превосходная дикция и нескрываемое тщеславие еще причинят тебе настоящие неприятности. Неужели и сэр Герберт таков?
– Я не тщеславен!
– Нет, тщеславен, хотя грех этот невелик в сравнении с прочими. К тому же у тебя есть смягчающие обстоятельства. Но расскажи мне о сэре Герберте.
– Ну, его-то портные искусством не отличаются, – отозвался адвокат с легкой язвительностью. – Он одевается дорого, но вкус его неприхотлив, а внешне он излишне объемист и лишен изящества. Для точности назовем его фигуру внушительной.
– Но это говорит о твоем отношении к нему, а не о самом человеке, – заметил старший Рэтбоун. – Он тщеславен?
– Да. Интеллектуально тщеславен. Я допускаю, что он просто не приглядывался к этой девушке – как не приглядываются к удобному инструменту. Я буду весьма удивлен, если он имел какое-то представление о ее чувствах. Сэр Стэнхоуп привык к восхищению и, насколько я знаю, всегда окружен им.
– А каким ущербом грозило бы ему обвинение в нарушении правил приличия?
– Куда меньшим, чем ей. Никто из респектабельных лиц ей не поверил бы, не имея других свидетельств, помимо ее собственных слов. Его репутация безупречна.
– Так что же тебя смущает? Твой клиент невиновен, и у тебя есть шанс добиться оправдания.
Оливер не ответил. Небо поблекло, свет тускнел, краски густели, а по траве ползли тени.
– Ты сделал что-то плохое? – спросил Генри.
– Да. Я не знал, что мне еще делать… Увы, боюсь, что ты прав.
– И что же именно ты натворил?
– Я в клочки разорвал Роберта Бэрримора, ее отца, – негромко сказал Рэтбоун-младший. – Достойного, честного человека, ошеломленного горем по дочери, которую он обожал. Я сделал все, чтобы доказать ему, что дочь его была мечтательницей, нафантазировавшей себе способности и лгавшей о них другим. Я пытался доказать, что она была не героиней, которой ее все считали, а просто несчастной женщиной, разочаровавшейся в своих мечтах и создавшей для себя воображаемый мир, где она была умнее, отважнее и искусней, чем на самом деле. – Он глубоко вздохнул. – Я заметил по лицу Бэрримора, что заставил усомниться даже его! Боже, мне так неприятно! По-моему, я еще не делал в жизни подобной пакости.
– Неужели? – кротким голосом проговорил его отец.
– Не знаю. Возможно, – яростно бросил Оливер. – Дело не в этом! Грязными пальцами, без всякого уважения, я прикоснулся к мечтам этого человека! Я выволок на публичное обозрение самую драгоценную вещь, сокрытую в глубине его души, и замарал ее своими уродливыми сомнениями. Я просто ощущал, как ненавидела меня публика и присяжные, но сам осуждал себя еще сильнее! – Он резко расхохотался. – Лишь Монк испытывал ко мне равную ненависть. Выходя из зала, я опасался получить от него пощечину. Он побелел от ярости. Одни только его глаза могли испугать кого угодно! – С дрожащим смешком адвокат вспомнил этот позорный момент на ступеньках Олд-Бейли, разочарование и недовольство собой. – Я думаю, если бы он рассчитывал, что сможет уладить последствия, то убил бы меня на месте за то, что я сделал с Бэрримором и репутацией Пруденс. – Он умолк, мечтая услышать слова утешения или поддержки.
