Эллери Квин - Две возможности
— Теперь я соответствую вашему плану, Пигмалион?[13]
В результате испытываемое Эллери чувство неловкости растопила теплая волна восхищения.
После этого он повел девушку обедать в самый чопорный ресторан, какой только смог припомнить.
Эллери больше не думал о Риме как о ребенке. Совсем наоборот. В ресторане он сердито уставился на сидевшего за соседним столиком типа, похожего на Вэна Джонсона.[14] Позднее, вернувшись на Восемьдесят седьмую улицу, Эллери подметил восторженный взгляд инспектора Квина, а когда старик, который был стопроцентным англичанином в том, что касалось неприкосновенности его комнаты, предложил Риме воспользоваться ночью его кроватью, Эллери заподозрил самое худшее. Он поспешно отвел Риму в женский отель на Шестидесятой улице, где пожелал ей доброй ночи под безразличным взглядом пожилой дежурной.
Эллери пришел домой в легкой испарине и обнаружил поджидающего его отца.
— Так скоро вернулся? — осведомился инспектор.
— В твоем вопросе содержится ответ, — холодно отозвался Эллери. — А ты ожидал чего-то другого?
— Странная девушка, — рассеянно произнес инспектор. — Говоришь, она из Райтсвилла?
— Да.
— И ты завтра едешь с ней туда?
— Да!
— Понятно, — сказал инспектор и пошел спать.
Всю ночь Эллери снилась Рима.
На следующий день, сидя в поезде, он попытался анализировать происходящее. Причина заключалась не в одежде, которая всего лишь подчеркнула то, кем Рима была в действительности. Но кем она была? Эллери задал себе этот вопрос, чувствуя, как пальцы девушки выскользнули из его руки. Он попробовал ответить на него методом исключения. Рима не была… Она не была очень многими, но, отбросив все это, Эллери оказался лицом к лицу с раздражающей тайной. В конце концов он решил, что секрет кроется в дихотомии:[15] женщина — ребенок. Рима не была ни женщиной, ни ребенком, но в то же время сочетала в себе обоих. Как ребенок, она доверчиво брала его за руку и, как женщина, внезапно убирала руку. Очевидно, в основе этого были невероятные простодушие и невинность. У нее был непосредственный опыт общения с миром природы и книг, но не с миром людей. Этого не предусмотрел Томас Харди Эндерсон. Такая девушка могла причинить немалый вред как другим, так и самой себе. Нельзя было предвидеть ни ее действий, ни реакций, она обитала там, где ценности не поддавались расшифровке. Нормальные контакты с родителями, друзьями, родственниками, посторонними, учителями, возлюбленными — с земной жизнью, ее ласками и тычками, которые готовят подростка к зрелости, — были ей недоступны в период формирования ее личности. В душе Римы зияли обширные пустоты, размеры которых не мог представить никто, а менее всех сама девушка. Нельзя было забывать о том, в каких условиях она росла.
Внезапно Эллери почувствовал угрозу, что Рима может привязаться к нему, как олененок, оставшийся без матери. Она перестала называть его «мистер Квин» и обращалась к нему «Эллери» или «дорогой», раз двенадцать брала его за руку, не задавала вопросов о том, что он намерен с ней делать по прибытии в Райтсвилл, и, казалось, полностью ему доверилась. После ленча в вагоне-ресторане Рима сбросила свои изящные туфельки, легла на полку в их купе, опустив голову на колени Эллери, и заснула со счастливым вздохом, словно Маугли на ветке дерева. Вся беда состояла в том, что он не был такой веткой и сомневался, что любой мужчина в аналогичной ситуации мог бы почувствовать себя ею. Эллери решил выдать Риму замуж за какого-нибудь молодого поэта, как только ему удастся такого отыскать. Ей просто нельзя позволять бегать на свободе.
Проснувшись, Рима зевнула и потянулась, но не сделала попытки сесть.
— Привет, дорогой. — Ее голос и улыбка были сонными.
Эллери снова ощутил ее руку в своей.
— Хорошо подремали? — Он старался говорить отеческим тоном.
— «Сон легок после сытного обеда», — засмеялась Рима.
— Что-что?
— Неужели вы никогда не читали «Потерянный рай»?[16] Вы забавный, Эллери.
— Смешной или странный?
Она снова засмеялась, откинув голову.
— До чего же вы мне нравитесь!
— Вы мне тоже нравитесь, Рима. — Юбка ее нового костюма поднялась выше колен, и Эллери слегка потянул ее вниз.
Девушка с любопытством наблюдала за ним.
— Почему вы это сделали? Разве у меня безобразные ноги?
— Именно потому, что они не безобразные.
— Тогда зачем вы их прикрыли?
— Послушайте, Рима… — сердито начал Эллери.
— Никогда не могла этого понять. Я видела, как девушки ходят почти нагишом в купальных костюмах на Слоукемском озере и в сосновой роще, но когда они одеваются, так тут же одергивают юбки, прикрывая те самые ноги, которые только что были полностью открыты.
— Тонко подмечено. Понимаете, Рима, всему свое время и место.
— Но мы ведь одни, Эллери. Неужели вы не хотите видеть мои ноги?
— Нет. То есть да, очень хочу. Поэтому правила не позволяют мне этого.
— Правила?
— Разве вы никогда не ходили в церковь?
— Нет.
— Вам следовало бы это делать, Рима.
— Но я не возражаю против того, чтобы вы смотрели на мои ноги, Эллери.
— Зато возражаю я!
Римма снова убрала руку.
— Вы хотите видеть мои ноги, но возражаете против того, чтобы смотреть на них. Да что с вами такое?
— Вы бы позволили смотреть на ваши ноги любому мужчине, которому этого хочется?
— Нет…
— В том-то и дело.
— Я имею в виду, это зависит от мужчины и от того, почему он хочет на них смотреть. А что это за правила?
— Правила поведения в обществе, морали, хороших манер и… ну, еще много чего. — Эллери с отчаянием воскликнул: — Неужели ваш отец не учил вас ничему, кроме английской литературы?
— Он учил меня всему.
— Однако пару вещей он упустил.
— Вы говорите о сексе?
— Смотрите, Рима! Недели через две сельская местность станет такой красивой…
Все указывало на то, что Рима Эндерсон будет представлять еще большую проблему, нежели то, что связана с ее отцом.
* * *Они прибыли в Райтсвилл уже в сумерках. В дверях офиса начальника станции стоял старый Гэбби Уоррум, поблескивая единственным зубом, и махал рукой машинисту. А двое ребят в джинсах, сидящих на грузовой тележке и болтающих босыми ногами, ничем не отличались от мальчишек, сидевших там летним днем 1940 года, когда Эллери впервые сошел с поезда на перрон райтсвиллского вокзала.
С тех пор не изменилось почти ничего. Конечно, голубой навес закусочной Фила изрядно полинял; гараж превратился в кузницу с новой неоновой вывеской; по другую сторону железной дороги возвышался над соседними хибарами трехэтажный «отель» — пока еще безымянный; гравий на вокзальной площади исчез вместе с комьями навоза, теперь она была заасфальтирована. Но оставались прежними закопченная дымом линия горизонта над Лоу-Виллидж, толстозадый автобус с надписью «Райтсвиллская автобусная компания» у края платформы, извилистая Аппер-Уистлинг-стрит, которая плавно переходила в Аппер-Уистлинг-авеню, достигнув на севере респектабельной Хай-Виллидж, Лоуэр-Дейд и Вашингтон-стрит, ведущие к западной части города, Лоуэр-Эппл, Пайни-роуд и Шингл-стрит, тянущиеся к восточным районам, которые соединялись у вокзала, расположенного в крайней юго-восточной точке Райтсвилла.
