Эллен Макклой - Макклой Э. Убийство по подсказке. Уэстлейк Д. «361». Макдональд Д. Д. «Я буду одевать ее в индиго»
Полина с любопытством наблюдала за его действиями.
— Неужели вы считаете, что это все так серьезно?
— Видишь ли… остро наточенный нож вообще не рекомендуется оставлять в доступном месте. — Он постарался сказать это самым равнодушным тоном.
— Но в том-то и дело, что он не был острым! — возразил Род. — Этими ножами никто не пользовался многие годы.
— Значит, ваш «абсолютный реализм» не простирается так далеко, чтобы позволить вам орудовать остро наточенным ножом? — пробормотал Базиль.
— Нет, нет, я предпочитаю работать со старыми, тупыми, зазубренными ножами, такими, как вот этот. Кроме того, я так неумело пользуюсь своей бритвой, что эти многочисленные порезы отбивают у меня всякую охоту возиться с режущим инструментом еще и на сцене.
— Но эти инструменты и так довольно остры, — сказал Леонард и продемонстрировал маленький темный порез на правом указательном пальце. — Вот видите, я слегка порезался, когда Род попросил меня пошарить в своей проклятой хирургической сумке.
— Помажьте йодом, — посоветовал Базиль. — Микробы столбняка кучами обитают в местах, где много пыли.
Леонард засмеялся, но Полина достала бутылку с йодом и уговорила Леонарда смазать палец.
Базиль выдвинул ящик стола. Там не было ничего особенного, кроме обычного набора косметических средств, гребенок и щеток.
— Когда вы впервые обнаружили, что нож пропал?
— Около десяти минут до вашего прихода. Я открыл сумку, чтобы положить туда несколько бинтов, которые я купил накануне — уж если реализм, то полный! — и вдруг увидел, что один из кармашков пуст. Я не помню точно, какой именно инструмент в нем находился. Спросил у Леонарда, но и он не мог припомнить. Он уверял меня, что все инструменты были на месте, когда я в последний раз вчера был со своей сумкой на сцене. Он пришел сюда, ко мне, чтобы помочь поискать этот скальпель. Но по дороге в мою артистическую мы встретили Полину и попросили ее пойти на сцену и посмотреть, уж не оставил ли я действительно нож на сцене.
Базиль кивнул головой. Совершенно ясно, что десять минут назад каждый из них находился в одиночестве. Каждый из них мог быть той темной фигурой на площадке пожарной лестницы…
— А может быть, ваш нож попал в какие-то другие декорации?
Род отрицательно покачал головой.
— Доктор Лорек, которого я играю, появляется со своими хирургическими инструментами только в первом акте. Я играю еще одну роль во втором акте, но это уже совсем другая, эпизодическая роль. Мильхау — человек прижимистый…
— Мне очень жаль покидать столь приятную компанию, — медленно растягивая слова, произнес Леонард, — но через три минуты поднимут занавес, а мой выход ровно через семь минут.
Базиль поднялся с дивана.
— На вашем месте я был бы поосторожнее с этим ножом на сцене, — обратился он к Роду. — Может, на этот раз будет разумнее позабыть об «абсолютном реализме» и выйти на сцену с пустой сумкой. Или, на худой конец, воспользоваться простым зондом. Вы, в конечном счете, можете просто сымитировать, что зондируете и скальпелем надрезаете рану, не имея никакого инструмента в руках.
— Ну тогда все будет испорчено! — в отчаянии воскликнул Род. — Ведь вся «изюминка» этой сцены заключается в яркой вспышке света, отраженной от стали ножа! Нож — главное действующее лицо в этом трагическом эпизоде.
Леонард с удивлением смотрел на Базиля.
— Неужели вы считаете, что весь этот вздор с ножом может иметь какое-то серьезное значение?
— Может, просто его куда-то запихнули… в этой предпремьерной горячке… сутолоке… Но ведь… — Базиль смешался, не мог подобрать нужные слова.
«Что в конце концов все это значило? — думал он про себя. — Потерян хирургический нож… грабитель, который проникает в точильную мастерскую и ничего там не трогает… выпускает канарейку из клетки… текст пьесы Сарду „Федора“ падает ему под ноги с этой зловещей подчеркнутой строчкой… Но все это лишь „атмосфера“, но отнюдь не доказательства. Окружного прокурора не интересует „атмосфера“, как не интересует она и полицейское управление…»
Полина быстро пошла впереди Базиля по яркой освещенной сцене, резко сворачивая то вправо, то влево, чтобы не натолкнуться либо на тугое переплетение канатов, либо на пучок свисающей проволоки. Полотняная стена находилась слева от них, а кирпичная стена театра — справа. Крыша была так высоко над их головами, что потолок терялся где-то вверху, в мрачной, непроницаемой тени. Они прошли мимо фанерной двери и дошли до края холстяной стены. Между ней и аркой просцениума просвечивала узкая щель. Проходя мимо, Базиль на какую-то секунду уловил смазанное изображение четырех мужчин, устраивавшихся за столом для партии в домино, — собравшихся там актеров сразу же должна была увидеть публика, как только занавес поднимался вверх. За ними, в глубине сцены, была двустворчатая дверь. Базиль, остановившись, заметил, как она вдруг распахнулась и из нее вышла какая-то женщина, притворив за собой плотно створки. Она прошла по всей сцене уверенной медленной походкой. Свет рампы упал на загорелое лицо, низко посаженные глаза, острый носик, решительные тонкие губы. Волосы, прямые, как иголки сосны, были собраны в аккуратный пучок на затылке. Ее загорелая кожа была почти такой же по цвету, что и волосы, но глаза у нее были светлые. На лице у нее не было косметики, лишь тонкий слой помады на губах. Платье ее было сшито из упругого, словно накрахмаленного, шелка с диагональными черно-белыми полосками. На плечи был накинут черный плащ, на руки натянуты черные атласные перчатки. Глядя на развевающийся позади нее шлейф плаща, Базиль вдруг вспомнил, что та фигура на верхней площадке пожарной лестницы тоже была одета в черное.
Женщина направилась к проходу между кулисами. Ее бледный, почти выцветший взгляд на секунду остановился на Базиле — холодный, безжизненный взгляд. Она прошла мимо и пропала где-то за сценой.
Полина коснулась его руки.
— Ну чего ты здесь ждешь? Нужно поторапливаться! Скоро поднимут занавес!
Прямо перед ними находилась тяжелая дверь, обитая зеленым сукном. За ней слышалось приглушенное жужжание, как будто там роились пчелы. Базиль толкнул дверь, пропуская вперед себя Полину, и невнятное жужжание превратилось в многоязыкий шумный гомон. Они только что пересекли границу между реальностью и иллюзией.
Здесь, по эту сторону тяжелого занавеса, вся бахрома блистала позолотой, простой холст на сцене превращался в скалу, подсветка становилась загадочным лунным светом, а намалеванный на щеках румянец — первой свежестью молодости.
