Уильям Коллинз - Желтая маска
Текли месяцы. Настал Новый год, но никаких объяснительных писем не пришло от Бригитты. Промелькнул весенний сезон, когда усиленно шьют и покупают наряды но от нее по-прежнему не было известий. Приблизилась первая годовщина службы мадемуазель Виржини у демуазель Грифони; и тогда, наконец, прибыла записка, сообщавшая, что Бригитта возвратилась в Пизу и что, если француженка ответит ей и укажет, где находится ее частная квартира, Бригитта в тот же вечер посетит свою старую подругу после ее работы. Желаемые сведения были охотно даны, и точно в назначенное время Бригитта появилась в маленькой гостиной мадемуазель Виржини.
Пройдя по комнате своей беспечной и уверенной походкой, итальянка осведомилась о здоровье подруги так равнодушно и опустилась на ближайшее кресло так небрежно, будто они были в разлуке не более нескольких дней. Мадемуазель Виржини рассмеялась с обычной живостью и с веселым удивлением подняла свои быстрые глаза француженки.
— Ну что ж, Бригитта! — воскликнула она. — А ведь в мастерской милейшей Грифони были не так уж неправы, когда прозвали тебя «Мне-то что!». Где ты пропадала? Почему никогда не писала мне?
— Не было ничего такого, о чем стоило бы писать. А кроме того, я всегда имела намерение вернуться в Пизу и повидать тебя, — ответила Бригитта, удобно откидываясь в кресле.
— Где же ты была почти целый год? В Италии?
— Нет, в Париже! Ты знаешь, что я пою?.. Не так уж хорошо, но все-таки у меня голос, а у большинства француженок (прости меня за дерзость!) его нет. Я встретила одну знакомую, и она представила меня режиссеру театра. Так я стала петь, правда, не первые роли, но — вторые. Твои любезные соотечественницы не могли перекричать меня на сцене, зато успешно интриговали против меня за кулисами. Короче говоря, я поссорилась с нашей примадонной, поссорилась с режиссером, поссорилась со своей знакомой. И вот я опять в Пизе, с маленькими сбережениями в кармане и без ясного представления о том, что мне тут делать.
— Опять в Пизе! А почему ты покидала ее?
Глаза Бригитты начали утрачивать свое беспечное выражение. Она вдруг выпрямилась в кресле и тяжело опустила одну руку на стоявший сбоку столик.
— Почему? — переспросила она. — Потому что, когда я вижу, что игра проиграна, я предпочитаю бросить ее сразу, а не ждать, пока меня побьют.
— А, ты имеешь в виду свой прошлогодний план составить себе состояние в среде скульпторов! Мне хотелось бы услышать, как это вышло, что ты потерпела неудачу с богатым молодым скульптором-любителем. Вспомни, что я заболела, прежде чем ты могла сообщить мне что-либо новое. Твое отсутствие, когда я вернулась из Лукки, и почти немедленная женитьба твоего «предмета» на дочери маэстро, конечно, показали мне, что твое дело не выгорело. Но я так и не узнала, как это случилось. Единственное, что мне известно, это — что приз достался Маддалене Ломи.
— Сперва скажи мне, счастливо ли живет она с мужем?
— Мне не довелось слышать, чтобы между ними были разногласия. Она имеет наряды, лошадей, экипажи, слугу-негритенка, самую крошечную комнатную собачку в Италии, короче говоря — всю ту роскошь, какой может желать женщина, а кстати — еще и ребенка!
— Ребенка?!
— Да, ребенка, родившегося немного больше недели назад.
— Надеюсь, не мальчика?
— Нет, девочку.
— Очень рада! Богачи всегда хотят первенца-наследника. Наверное, оба они огорчены, и я этому рада!
— Господи помилуй, Бригитта! Почему у тебя глаза стали такие злые?
— Злые? Вполне возможно. Я ненавижу Фабио д'Асколи и Маддалену Ломи, как мужчину и женщину, но вдвое — как мужа и жену. Постой! Я сейчас расскажу тебе все, что ты хочешь знать. Только раньше ответь мне на один или два вопроса. Слыхала ли ты что-нибудь о ее здоровье?
— Откуда я могла слышать? Портнихи не справляются у дверей знатных господ об их здоровье.
— Правда! Теперь последний вопрос: что с этой простушкой Наниной?
— Я ни разу не видела ее и ничего о ней не слыхала. Очевидно, ее нет в Пизе, иначе она заходила бы к нам за работой.
— О! Если бы я хоть минуту подумала, мне незачем было бы и спрашивать о ней. Отец Рокко, ради своей племянницы, конечно, постарался упрятать ее подальше от Фабио.
— Как?! Он по-настоящему любит эту «божью коровку», как ты ее окрестила?
— Он предпочел бы ее пятидесяти таким женам, как его Маддалена! Я была в студии в то утро, когда он узнал об ее отъезде из Пизы. Ему секретно вручили письмо, уведомлявшее его, что девушка, из чувства чести, покинула город и спряталась так, что ее невозможно будет найти, чтобы не дать ему скомпрометировать себя в глазах друзей женитьбой на ней. Само собой разумеется, он не поверил, что она затеяла это сама; само собой разумеется также, что, когда послали за отцом Рокко и его нигде нельзя было разыскать, Фабио заподозрил руку патера в этом деле. Я никогда раньше не видела у человека такого приступа ярости и гнева. Он клялся, что заставит обыскать всю Италию, что прикончит священника и что ноги его больше не будет в студии Луки Ломи…
— Что касается последнего пункта, он, будучи мужчиной, конечно, не сдержал слова?
— Конечно! При этом моем первом посещении студии я обнаружила две вещи: во-первых, как я сказала, Фабио был по-настоящему влюблен в девчонку, а во-вторых, — Маддалена Ломи была по-настоящему влюблена в него. Ты можешь мне поверить, что я внимательно присматривалась к ней, пока шла эта кутерьма и никто не обращал внимания на меня. Я знаю, все женщины страдают самомнением, но оно никогда не ослепляло моих глаз. Я сразу увидела, что имею перед нею только одно преимущество — хорошую фигуру. Она была моего роста, но не особенно изящно сложена. Волосы у нее были такие же темные и глянцевитые, как у меня; глаза — такие же блестящие и черные, как мои; но остальное в лице — лучше моего. Нос у меня грубой формы, губы толстоваты, и верхняя слишком нависает над нижней. У нее не было ни одного из этих недостатков. А что касается ее способностей, то она укротила неистовствовавшего молодого дурня не хуже, чем укротила бы его я.
— Каким образом?
— Она стояла безмолвно, опустив глаза, с расстроенным выражением, пока он бушевал и метался по студии. Наверное, она ненавидела эту девчонку и ликовала по поводу ее исчезновения, но и виду не подала. «Ты была бы неприятной соперницей даже для более красивой женщины, чем я!» — подумала я, однако решила не отчаиваться слишком скоро и преследовать свой план так, словно происшествия с исчезновением девочки и не бывало. Маэстро-скульптора я умаслила довольно легко, польстив ему разговорами о его репутации и заверив его, что произведения Луки Ломи с детства были предметом моего обожания. Я рассказала ему, что слыхала о его затруднении — что ему трудно подыскать натуру для завершения его статуи Минервы — и предложила себя (если он сочтет меня достойной!) ради чести, — на этом слове я сделала ударение, — ради чести позировать для него. Не знаю, удалось ли мне обмануть его такими речами; так или иначе, он все-таки сообразил, что я и вправду могу быть полезна, и принял мое предложение, рассыпавшись в комплиментах. Мы расстались, сговорившись, что первый сеанс будет через неделю.
