Александр Эсаулов - Хозяин Зоны
Вспомнив про совет майора насчет мебели, сержант тут же отправился на Кулишовку. По-хозяйски толкнув калитку, Венька нос к носу столкнулся с Петром. Увидев человека в военной форме с голубыми петлицами госбезопасности, Петр остановился как вкопанный. Сержант, обнаружив в своем будущем доме незнакомое лицо (всех, кто был при обыске, он хорошо помнил), тоже остановился.
— К кому? — мрачно посмотрев на непрошеного гостя, спросил Петька.
— К хозяйке.
— Не трогайте ее, и так довели…
— А ты кто такой, чтобы мне указывать?
— Петр Тысевич, сын.
— Сынок значит… — Венька растерялся, такого он не ожидал. — Вы это…
— Что? — голос Петра звучал еще более неприязненно. Он стоял перед калиткой, закрывая Веньке проход во двор. — Если надо чего, говорите со мной.
— Вы… это… — продолжил Венька, понимая, что не может подобрать слов насчет того, чтобы хозяева не продавали мебель. Он с опаской посмотрел на увесистые кулаки бывшего курсанта. «А что, может запросто в морду дать, — мелькнуло в голове. — Арестовать-то я его арестую, но потом ходи с синяком». — Нет, ничего, — только и сказал он. «Черт с ней, с мебелью! Другую добуду. Да и мебель у них не очень-то…» — успокоил он свое самолюбие.
Венька круто развернулся и пошел прочь, оставив Петра в недоумении. Зачем все-таки приходил этот гэбэшный сержант?
Глава 20
Киев. Педагогический институт. Май 1938 г.
Ну вот… Дождались варягов… Батя арестован! За что? Всю жизнь работал как проклятый, а теперь объявили врагом советской власти!
Георгий с горечью посмотрел на письмо. Листок бумаги, поломавший жизнь. Он задумался, вспомнив поход в деканат, когда они пытались отстоять Славика Родзиховского. Отговорил их тогда Жанжаров, застращал… Не заступились, а Славка в тюрьме умер, говорят, от коронароспазма. Грамотеи! Что за дурацкий диагноз? Это у Славки-то больное сердце? Сколько вместе вагонов разгрузили! Никогда он на сердце не жаловался, а в тюрьме сердце подвело! Фигня это полная… Нет, надо протестовать, иначе всех… А против кого протестовать? Против такой силищи? Один НКВД чего стоит: куда ни посмотри, всюду они заправляют… А сколько тайных сотрудников?
Георгий представил отца. Наверняка он бы сейчас сказал: доучивайся и помогай семье. Это точно, а до госэкзаменов осталось меньше месяца. Надо во что бы то ни стало получить диплом. Отец не простит, если его, Георгия Тысевича, вышибут из института! Ради чего тогда семья четыре года вкалывала? И Маруся через год школу заканчивает. Если с отцом что случится, кто ей поможет? Удавка… Удавка на жизни… Нет, прав Жанжаров, придется заткнуться! А если и меня вслед за отцом, кто тогда заступится? Нет, со мной такого не случится. Почему? Не случится и все! Потому что я — это я! Я вообще никогда не умру! А когда мне стукнет семьдесят — страшно подумать, в 1986 году! — как же хорошо тогда люди жить будут! Коммунизм построим, все бесплатно… Хочешь есть — жри от пуза и коньячком запивай! На море — пожалуйста, в санаторий — сколько угодно. Лекарство от бессмертия изобретут, все будут жить вечно… И я буду жить вечно, а для этого надо учиться, надо ребят, своих будущих учеников, учить, лекарство от бессмертия для них изобретать. Что ж, буду учиться, буду сдавать экзамены, а про арест отца надо молчать. Письмо сожгу к чертовой матери! Ах, батя, как же ты так неосторожно? Наверное, где-то что-то сказал при посторонних ушах. Или тебя оговорили?.. Да какая разница? Главное, арестован!
— Жорка, жрать пойдешь?
Георгий торопливо скомкал листок и сунул в свою тумбочку.
— Так идешь или нет?
Это Аркадий. Как неслышно он вошел в комнату! Видел ли он письмо?
— Иду, Аркаша, иду.
Они вышли из комнаты, Жорка закрыл дверь на замок и положил ключ в карман. При выходе ключи полагалось сдавать вахтерше. Сегодня дежурила тетя Люба, маленькая серая мышка в темненьком халате и платке непонятного цвета. Жорка решил не сдавать ключ и, сделав вид, что забыл о нем, торопливо прошел мимо поста.
— Эй, Жорка, а ключ? — напомнил ему Аркаша. — Володи или Костик придут, а комната закрыта! Ключ оставь!
В комнате жили два Володи, различали их по росту — Володя Большой и Володя Маленький.
— А-а, да… Конечно…
Жорка достал из кармана ключ с картонной биркой и, отдавая его тете Любе, подумал: «С чего это он вдруг так о ключе забеспокоился? Может, письмо видел и даже рассмотрел, что там написано? Неужели стукач? Не пойти на обед? Сразу же спросит почему… Что ответить тогда?»
Студентов кормили в столовой, располагавшейся в двух кварталах от общежития. Талоны на питание распределял профком. Сегодня на обед был борщ, пшенная каша и компот. Борщ был жидкий и ужасно невкусный, но уж больно хотелось есть. Аркаша работал ложкой, словно гребец веслом.
— Эй, — усмехнулся Жорка, на мгновение забывший о письме и тревожных размышлениях, — рука-то у тебя машет, что дышло на паровозе! Неужто так оголодал?
— А ты нет? — пробурчал Аркаша с набитым ртом. — Умственная деятельность, она всегда голод вызывает.
«Сексот, — подумал Жорка, — точно сексот! Маскируется, засранец! Оголодал будто бы, а сам небось на продажных харчах живет и как сыр в масле катается! Он, кстати, с нами и вагоны никогда не разгружал! А на хрена? Платят ему его тридцать сребреников… Иуда… Но со мной у тебя не пройдет…»
Аркаша, не догадываясь об ужасных подозрениях товарища, уплетал кашу за обе щеки и запивал ее кислым компотом.
— Мужик должен быть перманентно голодным! Тогда он будет работать и чего-то достигать. Разве нет? Вот сейчас натрескаемся, вернемся в общагу и завалимся спать. А если бы были голодными, сели бы готовиться к зачету. А, Жорка? Какой сон на пустой желудок?
— Может быть, может быть…
— Что-то ты вялый сегодня. Случилось что?
— Да нет, устал просто.
— Понятно. А я уж решил было, неприятности какие-нибудь…
«Вынюхивай, вынюхивай, — думал Жорка, — ничего тебе не обломится, сука продажная…»
Когда доели нехитрый обед, Жорка засобирался в общежитие, однако Аркаша, как нарочно, стал уговаривать его пройтись по киевским улицам. Погода на самом деле была чудесная. Вовсю цвели каштаны, солнце пригревало почти по-летнему. Над Жулянами[19] тарахтели самолеты, и было видно, как они кувыркались в бездонной синеве неба, прячась за редкими белоснежными облаками. Он бы и не прочь прогуляться, но мысли о письме не давали покоя! Письмо, оставленное в тумбочке, жгло его, как будто лежало в кармане и было не листком бумаги, а раскаленным углем.
— Айда, Жорка, — продолжал уговаривать его Аркадий.
