Эрл Гарднер - Зловещее светило
Фич и Морфи работали рядом. С самой первой ночи, проведенной в бараке, между ними возникла враждебность, причем ни один из них не стремился сделать шаг к примирению. А через три дня она лишь упрочилась.
Был ранний вечер. Рабочие, как обычно, бесцельно слонялись между постройками и берегом реки, готовясь в скором времени отойти ко сну. Фич заглянул в барак, чтобы взять из-под матраса жестянку с нюхательным табаком. Когда он вошел, Морфи как раз произносил очередной монолог.
— …Конечно же, нет, — разглагольствовал он. — Не кажется ли вам, что Господь, уж если он есть и в самом деле столь могуч, едва ли сумел бы учинить подобное безобразие, а? Чего, скажите, ради?! И что бы это дало ему?
Веснушчатый парень, в прошлом моряк, известный своим дружкам как Сэндвич, хмурясь, прилагал невероятные усилия, чтобы свернуть папиросу. И поэтому, когда он заговорил, голос его был исполнен просто невероятной отрешенности:
— Ну знаешь ли, никогда нельзя сказать со всей уверенностью… Иной раз все выглядит вот так, а потом обнаруживается, что на деле-то все иначе… Не похоже на то, что Бога, скажем так, не существует. Хотя…
Фич, уснащая табаком ноздри, осклабился сквозь пальцы, ухитрившись придать насмешливое выражение даже своему круглому и узкому веку, застывшему над крышкой табачной жестянки.
— Так ты, выходит, один из тех самых парней? — с вызовом спросил он у Морфи.
— Угу, — ответил верзила. Сознавая собственное превосходство, он намеренно сразу принял угрожающий тон. — Если бы кто-нибудь и впрямь доказал мне, да еще и показал, где обитает Бог, тогда уж другое дело… Но мне ничего такого пока не доказывали и не показывали.
— Я уже сталкивался с умниками вроде тебя! — Веселый настрой Фича как рукой сняло. Он говорил с искренним негодованием: — Требуешь, чтобы тебе предоставили так называемые доказательства, прежде чем согласишься поверить? Ну, как хочешь, только погоди немного — на этот раз будут тебе доказательства выше крыши!
— Мне как раз их и недостает. Надеюсь, эти доказательства не на твоем теле, а?
Фич сплюнул.
Морфи перекатился на спину и принялся мурлыкать песенку, посвящая ее небесам Мэриленда, — это был язвительный опус, который «трудяги»[7] исполняли на мотив «Когда труба позовет молодых, с ними буду и я».[8]
Наешься от пуза, добавку возьмешь,
Ты душу в священном краю отведешь —
Его «Вышним небом» ты звал и зовешь.
Трудись, человек, и молитвы твори,
Свой голод соломой пока утоли.
Ведь коли помрешь —
Мигом в рай попадешь
И манну небесную там обретешь.
Фич презрительно фыркнул и вышел, направившись на берег, к реке. Глухие завывания певца преследовали его до тех пор, пока он не добрался до сосновой рощицы, располагавшейся за двумя рядами дощатых сараев, в которых обитали поляки.
Наутро к недомерку вернулось самообладание. На протяжении двух недель Фич держал себя в руках, бойко шастая туда-сюда своей подпрыгивающей походкой, и даже как ни в чем не бывало усмехался, растягивая пухлые щеки, когда Морфи звал его проповедником. Но вдруг самообладание начало его покидать. Какое-то время он еще продолжал улыбаться и говорил в своей обычной манере, явно думая при этом совсем о другом; но в его глазах больше не ощущалось живости, смелости, в них теперь читалась тревога.
Фич словно ожидал какой-то особенной встречи и пытался убедить себя, что не разочаруется в ней. Спал он теперь беспокойно; от малейшего скрипа половицы в дощатом бараке или храпа спящего поблизости рабочего коротышка подскакивал в постели.
Как-то в полдень взорвался котел небольшого грузоподъемника. В стене цеха пробило дыру, но никто не пострадал. Фич позвал остальных к отверстию и встал рядом с ним, насмешливо глядя на Морфи. Вошел управляющий Кэрри.
— Каждый сезон что-то происходит! — посетовал он. — Слава Богу, на сей раз не так скверно, а то в прошлом году рухнула крыша, кучу народу подавило.
Фич перестал усмехаться и вернулся к работе.
Через две ночи над консервной фабрикой разразилась гроза. Уже первые раскаты грома разбудили Фича. Он натянул брюки, надел башмаки и рубашку и выбрался наружу. С севера на бараки надвигались иссиня-черные тучи. Фич шел им навстречу, покуда мрачное пятно облаков не повисло прямо у него над головой, а грудь не начала вздыматься и опадать, подчиняясь какому-то мощному ритму.
Коротышка застыл, стоя на небольшом холмике между рощей и одиноким деревом. Он неестественно выпрямился, раскинул руки в стороны и обратил лицо ввысь. Дождь — жирные капли, скорее, низвергались с неба, нежели накрапывали, — обрушивался на его лицо. Причудливые вспышки яркого света озаряли землю и деревья, бараки и человека. Гром, порождение невероятно могучей стихии, превосходившей по своей силе все на этой земле, грохотал, грохотал, грохотал — одни раскаты тонули в других, еще более оглушительных, звучавших в унисон ослепительным огненным вспышкам.
Фич по-прежнему стоял на холмике — толстый недомерок, укрытый от посторонних взглядов не только деревом, но и подлеском; маленький человечек с вздернутым носом, нацеленным в самое средоточие бури. В его глазах отражался ужас, когда он не моргал и не зажмуривался, даже не пытаясь увернуться от жирных капель. Он громко говорил, но из-за грома его слов не было слышно. Фич обращался прямо к буре, в течение чуть ли не получаса безостановочно проклиная имя Господа; изрыгая чудовищные богохульства, но — с мольбой в голосе.
Буря сместилась ниже, к реке. Фич вернулся в свой барак, где всю ночь пролежал не смыкая глаз и содрогаясь от холода в промокшей насквозь одежде. Он ждал.
Однако ничего не произошло.
Теперь, когда Фич работал, он шепотом разговаривал сам с собой. Однажды Кэрри, распекая его за перегрев банки с томатами, трижды окрикнул его, пока тот не услыхал управляющего. Коротышка почти перестал спать. Находясь в бараке, Фич или беспокойно метался в постели, или лежал, напряженно замерев и уставившись в темноту, пока минуты тянулись одна за другой. Он часто выходил на улицу, чтобы побродить среди строений, с надеждой всматриваясь в любую тень, отбрасываемую домом или сараем, что встречались ему по пути.
Но вот разразилась еще одна гроза. Фич снова выскочил на улицу, проклиная Бога. И опять ничего не случилось. После этого он перестал спать и есть. Пока остальные сидели за столом, он то спускался к реке, то возвращался обратно, что-то бормоча себе под нос. Всю ночь напролет Фич беспорядочно кружил по окрестностям — среди сосен, домов, у реки, — грызя ногти и беседуя с самим собой. От его былой веселости не осталось и следа: коротышка весь как-то съежился, ссутулился, а при ходьбе дрожал. Работу он выполнял только потому, что для нее не требовалось ни мозгов, ни энергии. Глаза его теперь стали скорее красными, чем карими, и пустыми — кроме тех редких случаев, когда они внезапно начинали лихорадочно блестеть. Ногти на руках были обгрызены до живого мяса.
