Стюарт Камински - Месть
― Может быть.
― Перед тем, как прийти ко мне, вы всегда видите какой-нибудь интересный сон. Расскажите мне его.
Она снова взяла свою чашку.
― Сегодня мне приснилось, что у меня в ухе червяк, ― сказал я.
― В ухе?
― Вы уверены, что мой рассказ не испортит вам аппетита?
― Я могла бы довести вас до дурноты историями своих пациентов, продолжая с аппетитом закусывать, ― сказала она, подбирая последние крошки.
― Белый червяк, в правом ухе. Еще в этом сне была моя жена. Я вдруг почувствовал что-то странное у себя в ухе. Она сказала: «К тебе в ухо заполз червяк». Я испугался, сказал ей ― вытащи немедленно. Она стала пытаться его вытащить... Я чувствую, как она аккуратно пытается взять его ногтями, она говорит, что никак не может достать. Червяк забирается все глубже. Я прошу ее быстро принести пинцет; Она бежит в ванную, возвращается с пинцетом, снова пытается достать червяка. Я чувствую прикосновение к уху холодного металла. У нее ничего не выходит. В конце концов она тихонько вскрикивает, и я понимаю, что она зацепила его. Так и есть, но червяк идет плохо, и она разрывает его. Она достает его из уха по частям, а я спрашиваю: «Он вышел? Вышел?» Она говорит, что да, я бегу в ванную, встаю под душ и смываю настоящего и воображаемых червей.
― Вы были уже раздеты? Или вам пришлось снимать одежду?
― Раздет.
― Ваша жена тоже?
― Да... или... я не уверен. Потом она оказалась в чем-то белом, тонком.
― Когда вы почувствовали червяка, вы лежали в постели?
― Ммм... Да.
― Вы помните, где и в какой момент все это происходило?
Она допила кофе, встряхнула чашку, чтобы убедиться, что не осталось ни капли, и поставила ее на стол рядом с фотографией внуков.
― Да, по крайней мере частично.
― Расскажите.
― Мы занимались любовью.
― Когда вы в последний раз занимались любовью? Я имею в виду с женщиной или с другим мужчиной, кроме самого себя?
Зазвонил телефон. Она говорила, как автоответчик. Она не могла заставить себя выключить телефон или дать ему звонить. Однажды я попросил ее включать автоответчик, когда мы разговариваем. Она объяснила, что могла бы это сделать, но тогда ей будет интересно, кто звонит, и ее внимание отвлечется. Кроме того, она волновалась за мужа, Мелвина, у которого было больное сердце. Поэтому я терпеливо ждал, радуясь возможности подумать не о ближайшем ответе, а о последующих.
― Извините, пожалуйста, я не могу сейчас разговаривать. Я могу перезвонить вам завтра утром... Я поставила вам диагноз. Я не могу изменить его... Я говорю вполне обдуманно. До свидания.
Она повесила трубку и сказала мне и себе:
― Городской отдел здравоохранения.
И снова мне:
― Итак, когда в последний раз вы занимались любовью?
― Накануне того дня, когда погибла моя жена.
― С вашей женой?
― Разумеется. Мы уже говорили об этом.
― Почему вы не сердитесь? Вы должны хотя бы немного рассердиться, ― сказала она. ― Я больше рассердилась на служащего ГОЗ, чем вы на меня за предположение, что при жизни вашей жены вы могли заниматься любовью с кем-то другим.
У кресла, на котором я сидел, была откидная спинка. Я занял полулежачее положение и сцепил пальцы в замок на животе.
― Я больше ни на кого не сержусь, ― сказал я.
― Вас ничто не раздражает?
― Не знаю. Возможно, я ищу что-то, что меня рассердило бы, и не хочу найти. Вы можете это понять?
― Прекрасно могу. Следующий вопрос. Почему вы всегда говорите «моя жена» и никогда не называете ее по имени? Вы никогда не говорили мне, как ее звали. Хотите ответить сразу или предпочтете подумать неделю?
― Мне это больно.
― Называть ее имя?
― Да.
― Иногда боль сидит внутри, притаившись. Если вы взглянете ей в лицо, она может отступить. Вы хотели бы, чтобы она отступила?
― Не уверен. Нет, я бы этого не хотел. Я хочу, чтобы она всегда оставалась там, где я могу ее найти.
― Чтобы жалеть себя?
― Да, жалость к себе дает облегчение.
― Придет время, когда вы назовете ее имя. Вы почувствуете боль, но это будет приятная боль.
― Я не хочу, чтобы боль стала приятной.
― Посмотрим.
― Ее мать была очень полной. Красивое лицо, но сама очень полная. Я...
― Да?
― Нет, ничего.
― Ваша жена была адвокатом?
― Да. Я не хочу говорить сегодня о моей жене.
Она наклонилась вперед, надула губы, подняла брови и сказала:
― Тогда мы пока отложим эту тему. Вы сейчас работаете? Раз вы планируете заплатить мне, вы, вероятно, работаете. Над чем, кроме снов?
― Сбежавшая жена. Сбежавшая девочка.
― Это один человек или разные? Убежавшая девочка ― чья-то жена?
Я откинулся еще дальше на спинку стула и посмотрел вверх, на потолок.
― Разные.
― И вам интересно найти их. Это больше, чем просто работа, чем заработок?
― Не знаю.
― Ваша жена тоже бежала, ― сказала она.
Я спокойно ответил:
― Она погибла.
― И у вас не было детей?
― Вы это знаете.
― Вы все-таки рассердились?
― Ничего похожего.
Я не смотрел на нее, но знал, что она встала.
― На сегодня достаточно. Идите ищите ваших женщин. Мы поговорим о них через неделю. Пропавшая жена, пропавшая дочь и этот сон. Я полагаю, он говорит вам, что вы должны перестать казнить себя. Вы знаете магазин итальянского мороженого на Семнадцатой улице?
Настала моя очередь выпрямиться. Спинка поднялась вслед за мной, я открыл глаза и почувствовал легкое головокружение.
― Знаю.
― Зайдите туда. Рекомендую банановое с шоколадом. Мелвин любит арбузное. Будьте добрее к себе, Льюис.
Энн Горовиц на целых шесть дюймов ниже меня, а мой рост ― на нижней границе среднего. Я вынул бумажник и протянул ей две двадцатидолларовые купюры. Впервые я увидел ее, когда доставлял ей повестку в суд для дачи показаний по делу одного из ее пациентов. Она взяла бумаги у двери, отошла в глубь квартиры, бросила их на стол и пригласила меня войти. Прежде никто из тех, кому я вручал судебные повестки, никогда не приглашал меня в дом.
Ее очень заинтересовала моя работа, она хотела знать о ней все и рассказала мне, что дело доставки повесток в суд восходит к библейским временам. Я был представителем исторической профессии, хотя сам того не ощущал. Для меня это был заработок от двадцати пяти до пятидесяти долларов за несколько часов работы.
Энн Горовиц сказала, что видит боль у меня в глазах, и спросила, не хочу ли я поговорить о ней. Я ответил, что не хочу, и она спросила:
― Как долго может человек упиваться своим страданием?
― Если повезет ― до самой смерти.
Она дала мне свою визитку и сказала, что хочет поговорить со мной, даже если я не хочу говорить с ней. Она вознамерилась узнать еще больше о моей почтенной профессии и накачать меня историческими сведениями. Она сказала также, что будет брать только по десять долларов за сеанс. После первого сеанса я дал ей двадцать долларов, и это стало постоянной платой за наши встречи. Несколько раз я задерживал оплату, но всегда возвращал долг. От одного адвоката, чья дочь наблюдалась у Энн Горовиц, я узнал, что за сеанс он выкладывает сто долларов.
