Марджери Аллингем - Тигр в дыму
Его длинное одеяние зашуршало по деревянной обшивке стен ризницы, он толкнул внутреннюю дверцу и вступил в туманный сумрак огромного здания, сладко пахнущий цветами и книгами, и помедлил, оглядываясь в темноту.
— Джонни Кэш, — сказал он точно таким же голосом, что и тогда, много лет назад, — выходи!
Глава 17
На ступенях
Луч фонаря Хэйвока рассек темноту, словно лезвие, и вонзился в Эйврила, стоящего в боковом приделе. На какой-то миг луч, чуть дрожа, замер, и старый каноник, впервые в жизни вспомнив, во что он одет, отбросил капюшон, и свет заплясал по его лицу.
— Подойди сюда, мой мальчик, — произнес Эйврил тем чуть поучающим тоном, каким обычно говорил, когда хотел, чтобы что-то было сделано быстро. — Тут нет ничего твоего.
Акустика Святого Петра-у-Врат всегда создавала сложности, и в эту ночь в пустом помещении эхо подхватило голос и, перебрасывая рикошетом от стены к стене, вознесло под самые своды и вновь обрушило вниз. «Его, — пропело оно гулко, — его… его… его!»
Едва он заговорил, как его узнали — луч скользнул прочь и устремился к дверям, проверяя их одну за другой, — череда перепуганных взглядов, ищущих ловушку. Но алые занавеси в дверных проемах оставались неподвижны; стояла полная тишина.
Во время одной из таких вспышек Эйврил заметил позади скамью и теперь, нащупав ее, сел, пряча руки в складках подола. Тело боялось, и его дрожь несколько обескураживала каноника, но разум его был спокойным, свободным и на удивление радостным. В церкви старый настоятель почувствовал себя привычно уютно, и неожиданно громко прокашлялся, как обычно перед проповедью.
— Цыц!
Старинным этим стенам никогда не доводилось слышать ничего ужаснее этого шепота. Лента фонарного луча упала и погасла, и в темноте раздался шорох легких шагов по полированному дереву. И снова тишина.
Она тянулась еще несколько мгновений. Острый луч заметался от двери к двери, уходя и снова возвращаясь, не находя ничего. В здании было все так же тихо и пусто.
Наконец раздался негромкий смех, в которой сквозило такое облегчение, что впору было счесть его веселым. Эйврил вздрогнул. Смех раздался совсем рядом, на лбу у каноника выступили капли пота, но никакой тревоги он не почувствовал.
— Вы одни, — в шепоте слышалось недоверие и одновременно насмешка.
— Разумеется, — оскорбился Эйврил, и был, как водится, вознагражден за правдивость.
— Значит, позвонили. Предупредили, — тихий шепот стал еще тише.
Теперешний голос показался Эйврилу более взрослым, чем в тот раз, но от его звука по-прежнему делалось не по себе. Он звучал фальшиво. Все подлинное, было замаскировано в нем дешевеньким враньем.
— Нет, — отвечал он, благодарный своей звезде, что она спасла его от подобной ошибки и что теперь он может сказать правду. — Нет. Никто не знает, что мы с тобой здесь.
— Вы… старый болван! — чудовищный эпитет был столь грязным, что Эйврил его попросту не уловил, либо не расслышав, либо не поверив своим ушам.
— Поди сюда и присядь! — произнес он.
Не последовало никакого ответа, кроме легкого шороха, тихого, похожего на топоток крысы по черепице, и когда наконец послышался голос, то донесся он из-за спины каноника.
— С превеликим удовольствием! — и затем, в той напускной развязной манере, которая так претила старому Эйврилу. — Ну, что скажете. Падре? Только не надо этой тягомотины про Блудного Сына!
При этих словах все худшее в душе Эйврила взвилось на дыбы, и он бы проиграл все с первого хода, если бы не обуздал свой гнев и свои ощущения, и уловил подбирающийся к нему, сквозь аромат книг и цветов, запах, который всякое существо, будь то зверь или человек, узнает сразу. Эйврил почуял запах страха.
И одновременно в памяти всплыл портрет пятнадцатилетнего мальчишки, каким он его тогда запомнил, и, как ему отчасти казалось, разгадал, вопреки резким теням и ничего не высвечивающим бликам протокольной фотографии. Он сызнова уловил ту же трагическую печать, исказившую юное лицо, короткую верхнюю губу и непрозрачные тускловатые глаза, голубые, как цветы горечавки, — глаза, в которых не отражалось ничего.
В бегах! Ужас этой реальности заслонил собой все прочие мысли.
— Как же ты, наверное, устал! — произнес священник.
Во тьме послышалось бормотание, такое тихое, что он не разобрал слов. Он ощутил удивление и недоверие и растущую ярость, но не в себе самом, а за спиной. Человек стоял совсем рядом.
— Да что вы комедию тут ломаете?
Вопрос прозвучал так тихо, что каноник едва расслышал его, но угроза в нем угадывалась безошибочно.
— Мать говорит, будто вы уже все знали сегодня утром, когда зашли к ней, она божится, будто вы никогда не придуриваетесь. Мы не стали рисковать. Она подыскала нам другое местечко. Но я вернулся, потому что вспомнил, что вы обычно прячете тут свои вещички…
— Не прячу, — запротестовал Эйврил, — а храню!
— Тише. Мы не в лесу. Чего ради вы пришли сюда ко мне один?
Эйврил не дал ответа, поскольку такового не имел. Вся его житейская трезвость, которая никогда не была его сильной стороной, задавала ему тот же вопрос. Одиночество и тревога подступили к нему, но он отбросил их прочь, и дрожь прекратилась. Он очень обрадовался, поскольку почувствовал уже, как рука скользнула по его плечу, уточняя его местонахождение.
— Вы что — мой отец?
Вопрос прозвучал внезапно. Огромность, которую он в себе вместил, не осталась незамеченной каноником, но и не шокировала его. Человеческий грех, будь то реальный или вымышленный, не шокировал Эйврила никогда, и в этом была его сила. Все внимание старого священника переключилось на то, чтобы ненароком не причинить боль.
— Нет, — ответил он несколько прозаическим тоном и даже с сожалением, — нет, я не твой родитель.
Я — по крайней мере, так мне кажется, должен был быть твоим духовным отцом. Я твой пастырь. По-моему, в этом я не преуспел. А человек, давший тебе жизнь, умер, несчастный, во время драки в кабаке. Твоя мать овдовела, и через некоторое время моя жена подыскала ей ее нынешний домик, чтобы помочь ей уехать из района, где случилась трагедия.
— И за это с вашей женой хорошо расплатились, как я понимаю?
Сколько горечи было в этой насмешке! Мальчик разочарован, не столько потому, что уж в чем другом, а в этом-то был убежден. Эйврил знал это, но потому что, пытаясь доискаться до причин такой заботы, проявляемой к ним каноником, выбрал из них еще не самую постыдную.
— Я полагаю, да, — печально отвечал Эйврил. — В ту пору респектабельность ценилась очень дорого!
