Гилберт Честертон - Призрак Гидеона Уайза
— А я только так о нем и думал, — сказал священник. — Вы, конечно, знаете о преступниках больше, чем я. Но есть такой сорт людей, о которых я имею более полное представление, чем вы или даже мистер Нейрс. Таких людей я видел множество, и повадки их мне известны.
— Таких людей… — повторил заинтригованный Бирн. — Каких же? Кого вы имеете в виду?
— Кающихся грешников.
— Ничего не понимаю, — признался журналист. — Вы что, не верите в его проступок?
— Я не верю его признанию, — ответил священник. — Много я слышал в жизни признаний, но это звучало не так, как все. Было в нем что-то романтическое, книжное. Взять хотя бы то, что он говорил о каиновой печати. Все это вычитано в книгах. Человек, совершивший нечто ужасное, не думает о литературных аналогиях. Поставьте себя на место честного клерка или приказчика, впервые присвоившего чужие деньги и потрясенного этим. Неужели вы станете припоминать, кто же совершил такое впервые — уж не библейский ли Варавва? Предположим другое: в порыве безумного гнева вы ударили ребенка и убили его. Так что же, вы станете проводить исторические аналогии с царем Иудеи и губителем младенцев? Поверьте, наши преступления столь мелки и прозаичны, что нам трудно уподобить их деяниям великих грешников. Нам просто в голову такое не придет. А Хорн к тому же вышел из роли, заявив, что не станет выдавать сообщников. Да кто его об этом спрашивал? Сказав то, что он сказал, Хорн тем самым уже их выдал. Нет, далеко ему до полной искренности, и я ни за что не отпустил бы ему грехи. Хорошенькое дело прощать людей за проступки, которых они не совершали!
И патер Браун, отвернувшись, устремил взгляд в морскую даль.
— Но я вас не понимаю! — воскликнул Бирн. — Зачем подозревать его, если он уже прощен? Если он не имеет отношения ко всему этому? Признан невиновным?
Патер Браун вдруг завертелся на месте, как волчок, потом ухватил собеседника за рукав.
— Вот в чем суть! — выкрикнул он в необычайном волнении. — Из этого и надо исходить! Он признан невиновным. Не имеет отношения ко всему этому. Потому-то он и есть главная фигура в деле.
— На помощь! — тихо сказал обалдевший Бирн.
— Я хочу сказать, что он виновен именно потому, что признан невиновным, — настаивал маленький священник. — В этом кроется разгадка.
— Вполне очевидная, надо полагать, — съязвил журналист.
Какое-то время они простояли молча — оба глядели на море. Потом отец Браун бодро заговорил:
— Теперь вернемся к загадочному слову «морозильник». В этом деле все вы совершили ошибку там, где ошибаются обычно газетчики и политические деятели. По-вашему, в современном мире не с кем бороться, кроме революционеров. Так вот, дело, которое мы расследуем, не имеет к революции и к большевикам никакого отношения. Ну, может быть, все это — лишь фон, на котором разыгрывается действие.
— Не понимаю, почему вы так думаете, — возразил Бирн. — Налицо три миллионера, которых убили или пытались убить…
— Нет! — воскликнул священник, и голос его звенел от волнения. — Все совсем не так. Пытались убить, да и убили лишь двоих; третий же цел и невредим, все так же упрямится, брыкается и выказывает норов. В том-то и дело. Вы же навсегда избавили его от угрозы, нависшей над ним с того самого момента, когда в отеле, на ваших глазах, ему предъявили ультиматум, причем в столь мягкой и вежливой манере, что вы ничего не поняли. Помните, вы рассказывали мне об этой беседе в холле? Гэллоп и Стейн угрожали независимому, привыкшему вести дела по старинке предпринимателю: если он откажется с ними объединиться, они его «заморозят». Вот почему впоследствии прозвучало слово «морозильник». Там, как известно, хранят трупы.
Помолчав, патер Браун продолжал:
— Конечно, в мире ширится революционное движение, и, без сомнения, с ним надо бороться, хотя, на мой взгляд, вовсе не так, как это сейчас делается. Однако мало кто замечает, что в нашем мире есть и другое движение, также набирающее силы: монополизация промышленности, торговли, да и еще много чего. Это тоже своего рода революция. И исход ее будет таким же, как у любой революции: люди будут сражаться друг с другом и убивать, как они убивают во имя святого коммунистического будущего. На этой войне — как на любой другой — ультиматумы, агрессия, казни. У каждого из магнатов-монополистов свой двор, наподобие королевского, свои телохранители и наемные убийцы; каждый засылает шпионов в стан врага. Хорн был одним из шпионов старого Гидеона Уайза в лагере общего врага всех монополистов, однако хозяин использовал его против двоих соперников, угрожавших его уничтожить.
— Ума не приложу, как он был использован и что из этого вышло, — сказал Бирн.
— Да разве вы не понимаете, что Хорн и Уайз обеспечили друг другу алиби? вскричал священник.
Бирн все еще смотрел на него с некоторым недоверием, хотя свет истины уже забрезжил в его глазах.
— Вот что я имел в виду, — продолжал отец Браун, — когда сказал: Хорн не имеет отношения ко всему этому, следовательно, он и есть главная фигура. Кто же усомнится в том, что эти двое не имеют отношения к тем двум убийствам, раз они — участники другого происшествия? На самом же деле все наоборот: они причастны к тем двум убийствам, поскольку здесь ничего не совершили, да и вообще здесь ничего не произошло. Алиби они построили, конечно, совершенно парадоксальное и потому непостижимое; оно чуть было не сработало. Кто же усомнится, что человек, признавшийся в убийстве, искренен, да и другой, простивший убийцу, тоже? Никому и в голову не придет, что на самом деле ничего не было — одному не в чем каяться, а другому — нечего прощать. Эта история должна убедить всех и каждого, что эти двое находились именно здесь и с ними происходило именно то, о чем они говорили. На самом же деле их тут не было и в помине: Хорн прошлой ночью расправился со стариком Гэллопом в лесу, а Уайз удавил финансиста Стейна в римском бассейне. Вот почему я и полюбопытствовал, откуда взялись у Уайза силы, чтобы вскарабкаться почти по отвесному утесу.
— Да, это было бы весьма рискованным предприятием, — огорченно сказал Бирн. — Но вся история так гармонировала с пейзажем, да и звучала столь убедительно!
— Даже слишком, и потому показалась мне сомнительной, — покачал головой маленький священник. — Как живописно была обрисована морская пена в лунном свете, вздымающаяся и превращающаяся в призрак! Но как это надуманно! Хорн, конечно, двурушник и трус, но не забывайте: подобно некоторым другим известным в истории двурушникам и трусам, он к тому же поэт!
