Александр Эсаулов - Хозяин Зоны
— Что вам надо?
— Вот! Я слышу голос сознательного гражданина, хотя и бестолкового. Я тебе уже пять раз сказал, что мне надо! Говори, с кем ты работал против советской власти? Против народа?
Грехман закрыл глаза. Ублюдки! Кому это надо? Кого назвать? Кого надо так ненавидеть, чтобы отдать его на заклание? А ведь не успокоятся! И Сарочка… Как ловко они вычислили его больное место.
Больше он ничего не успел подумать. Сержант, приняв его задумчивость за отказ отвечать, со всего маху заехал ему по печени, как учил его лейтенант. По неопытности он, видимо, переусердствовал, и арестованный, слетев с табурета, потерял сознание.
— Дурак ты, сержант! Ты что, не видишь, что он почти был готов говорить?
— А чего молчал? Вот и говорил бы!
— Молод ты все-таки еще. Он не молчал, а думал. Это разные вещи. Иногда этой швали полезно и подумать, понял?
— Понял, товарищ лейтенант.
— Тащи ведро с водой, отливать будем. На одежду не лить! Его сейчас на обыск везти, а мокрым по улице водить нехорошо. Что люди подумают?
— Да плевать, товарищ лейтенант! Пусть боятся!
— Э-э, да ты, я вижу, во вкус входишь? Иди за водой, герой!
Гребенкин отправился за водой. В это время Грехман пришел в себя, вяло шевельнулся и захлопал глазами.
— Где я?
— В аду, Грехман, и если не исповедуешься, то гореть тебе в огне, как последнему грешнику! И фамилия у тебя соответствует твоей греховной натуре: Грехман! С кем работал, падла?
Хлопнула дверь, вернулся Гребенкин с тяжелым, слегка помятым ведром с водой.
— Поставь в угол, еще пригодится. Ну? Грехман, я жду! Хорошо, подумай пока. Сержант, мне надо к начальнику забежать, а потом поедем на обыск.
— Есть, товарищ лейтенант!
* * *— Беда, Коля! Ой, беда!
— Что случилось? — Тысевич замер, ожидая самого худшего. В первую очередь подумал о Петьке. Все-таки он военный, рядом с техникой. А Жорик? Тот в столице, а в наше время там опаснее всего.
Наташа прислонилась к косяку, вытирая слезы уголком платка.
— Да не тяни ты! — вдруг выкрикнул Николай.
— Марию взяли.
— Какую Марию? — не понял Тысевич, испытывая мерзкое чувство облегчения. Слава Богу, речь не о Жорике и не о Петьке!
— Иваненко, что у колодца живет.
— Господи… Да у нее ведь двое детей! Что же с девочками будет?
У Марии было две дочки, Лида и Лена, десяти и восьми лет.
— Слышишь, Наталья, поставь чугунок картошки.
— Ты чего удумал?
— Как стемнеет, отнесу детям.
— С ума сошел? У самого четверо! Не пущу!
— Да ты что, Наталья! Им же есть нечего!
— А заметит кто?
— Не заметит. Я огородами…
— Господи, спаси и сохрани…
Наталья полезла в погреб за картошкой, а Николай пошел в хлев обиходить корову.
Орудуя вилами, он все думал про Марию, которую сегодня арестовали. Ее-то за что? Одна, без мужа поднимает двух детей, и на тебе… Каково теперь девчонкам? А Наталья… Нет, она не злая, просто о своих беспокоится…
Опустились сумерки. Николай как раз закончил стелить свежую солому, отряхнул старенькие военные галифе, в которых работал в хлеву, и обмахнул веником сапоги.
— Ты вот что, мать, картошку в тряпицу заверни.
Наталья нашла старенькое чистое полотенце, положила на него картошку и завязала тугим узлом.
— Коль, ты там поосторожнее, ладно?
Тысевич взял картошку и нырнул в темноту мартовской ночи.
Семья Иваненко жила бедно. Да и откуда добру взяться? Мария, надрываясь, тащила на себе двух дочек. Муж умер почти четыре года назад, оставив жену на произвол судьбы. Ох, и туго ей приходилось! Если бы не пятнадцать соток огорода, который Мария почти целиком засаживала картошкой, то, наверное, уже от голода окочурились бы. А так худо-бедно, а до нового хлеба дотягивали. Картошка — картошкой, но ведь девчонки даже крышку погреба поднять не смогут!
Тысевич в ночной темноте, крадучись, словно вор, нес теплую картошку чужим детям. Если кто увидит и настучит куда следует… Страшно… Собаки у Иваненко не было, да это и понятно: себя бы прокормить, — поэтому во двор Николай зашел без опаски и тихонько постучал в окно.
Через несколько минут перепуганный детский голос спросил из-за дверей:
— Кто там?
— Лена. — Да.
— Открой дверь, я вам картошку принес.
— Не открою, нам страшно.
— Хорошо, Леночка, я на пороге положу. Я ухожу, а ты скоренько картошку забери, а то остынет.
— Спасибо…
«Может, и хорошо, что она меня не видела, — подумал Тысевич, — сболтнет еще где-нибудь… Ребенок, что с него возьмешь?»
Так же, огородами, он возвращался домой с мерзким чувством на душе. Почему-то вспомнилось, как лет пять назад, в самые голодные годы, он поймал у себя на огороде Пашку, которого вся улица называла придурочным. Пашка был немного не в себе; вечно сопливый и растрепанный, он почти круглый год ходил босиком. Зерна не было ни у кого, но зато была картошка. Немного, но была. Нищие бродили по улицам толпами, не проходило и дня, чтобы во двор не заглянул кто-нибудь: «Христа ради…»
Сначала Наталья насыпала картошку в фартук, потом давала по нескольку картофелин, еще позже — по одной, а летом, когда картошка нового урожая еще не созрела, а старой уже не осталось, давать было нечего. И тут заметили, что на огород кто-то повадился. Выйдут утром — а с десяток кустов выкопаны. Тысевич, прихватив одностволку, часа в три ночи сел в засаду. На рассвете пришел придурочный Пашка. Не особо таясь, он прошел через двор на огород, неся в одной руке небольшую корзину, в другой ржавую лопату. Если бы явился мужик или баба, Тысевич устроил бы скандал, поскольку воров презирал, но это был Пашка, взрослый ребенок. Тысевич подождал, пока он накопает корзинку молодой картошки, а потом встал у него на пути. Пашка, увидев дядьку с ружьем, от страха обмочился.
— Ты, Пашенька, так больше не делай, — стараясь говорить мягко, даже ласково, сказал Тысевич. — У меня ведь тоже детки есть, им кушать хочется. Ты понял, Пашенька?
Пашка, закрыв от ужаса глаза, молча покивал в ответ. С тех пор, увидев Тысевича, Пашка всегда подбегал к нему, здоровался и докладывал:
— Паша уже так больше не делает. У дяди тоже детки есть… Тысевич даже заскрипел зубами, так ему стало нехорошо. Но ведь надо было жить! Ради сыновей, дочек, ради жены… Надо было жить…
Глава 7
Киев. Педагогический институт. Апрель 1938 г.
— Костик, а Костик!
— Чего тебе?
— Вот представляешь, закончишь ты институт, придешь в какую-нибудь школу, а детки тебя возьмут и спросят: «Константин Иванович, а что такое любовь?»
