Клод Изнер - Убийство на Эйфелевой башне
— Подъем, ленивец!
Он сел. Взгляд наткнулся на специальный выпуск «Пасс-парту», валявшийся на полу.
ЭКСКЛЮЗИВНЫЕ ПРИЗНАНИЯ УБИЙЦЫ…
Из-за этой статьи Жозеф весь вчерашний вечер отгонял от магазина толпу любопытных, желавших взглянуть на шкаф Кэндзи.
— Не могу поверить, что Бонне способен придумать столь дьявольский план. Я-то полагал, что хорошо его знаю…
— Клюзель считает, что он не был сумасшедшим — скорее аморальным. Я ведь тоже считала, что мы близко знакомы. Теперь уж нам никогда не узнать, что происходило у него в голове. Забавно: смотришь на людей, живешь рядом с ними, привыкаешь, и вдруг в один прекрасный день выясняется, что ты ничегошеньки о них не знаешь. Она протянула ему кальсоны.
— Одевайся! Не пойдешь же ты голышом?
— Отчего, разве я тебе так не нравлюсь? — спросил он, привлекая ее к себе. — А знаешь, мне хочется попробовать пожить с незнакомкой, узнавая ее день за днем и год за годом.
Он почувствовал, как напряглось ее тело.
— Например с тобой, — добавил он.
— Что со мной?
— Ты не хотела бы разделить со мной… мои свет и тени?
— Я люблю тебя.
Она хотела высвободиться, но он ее удержал.
— Правда?
— Да, несмотря на твою склонность к насилию. И даже несмотря на то, что ты считал меня преступницей.
— Тогда выходи за меня замуж!
Она мягко его оттолкнула. Он смотрел ей прямо в лицо, словно изучая ее — с видом собственника. Она отвернулась, глянула на неоконченное полотно на мольберте.
— Проси что хочешь, но только не это!
— Почему? Да почему?
В ее голосе звучала обида.
— Потому что мне нужна моя свобода!
— Свобода… чтобы встречаться с твоими друзьями, которые не могут стать моими?
Перед ним возник образ Ломье.
— Я говорю о свободе творить, — возразила она.
— Но ты будешь свободна, совершенно свободна! Ты сможешь рисовать сколько хочешь! Кстати, я ведь тоже ценю независимость. Я тщательно охранял свою жизнь от любого вмешательства. Поверить, я знаю, о чем говорю. И знаю, что жить вдвоем — это непросто.
— Ты когда-нибудь пробовал? Я — да.
Он снова почувствовал укол ревности.
— С Ломье?
Она махнула рукой.
— С этим пухленьким младенцем с румяными щечками? Смеешься? Нет, его звали Ханс. Я познакомилась с ним в Берлине. Он был художник, скульптор, известный, обходительный…
— Ты его любила?
От Таша не укрылись грустные нотки в его тоне.
— Да, одно время да, я его любила. Ты и сам не мальчишка, у тебя были женщины. Вот и у меня был любовник. Ганс не предлагал мне выйти за него, он был женат. Снял для меня комнатку, купил все необходимое для работы, занимался со мной. Я могла досыта есть и рисовать. Все шло как нельзя лучше, пока он не начал критиковать мою работу: «Здесь надо бы побольше зеленого, а тут — поменьше желтого, кстати, на твоем месте я сосредоточился бы на этом персонаже, а не на том… А ты не думаешь, что на этих складках свет надо приглушить?» Так исподволь он подорвал мою веру в себя. Возможно, его советы были правильными, однако они подавляли мою личность. Я от него ушла. Это было очень тяжело. Так я приехала в Париж.
— И правильно сделала! — воскликнул Виктор, довольный, что этот ее скульптор остался в Берлине. — Но ты забываешь одну деталь: я не Ханс.
— Знаю, ты Виктор.
Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в уголок рта.
— Все произошло слишком быстро, я не готова. Видишь эти расшатанные стулья, облезлые обои, хромую кровать? Мне пришлось за все это бороться. И здесь королева — я!
Она застыла, держа кисть в зубах. Он рассмеялся.
— Признайся, живи ты в собственной квартире, ты бы тем более чувствовала себя королевой. И, не выходя за меня замуж, ты можешь переехать в другой квартал, поближе к книжному магазину. Торжественно клянусь никогда не совать свой нос в твою творческую мастерскую.
— А нельзя ли оставить все как есть? Мы и так можем видеться каждый день.
— Я ревнив. А ты — нет?
— Я заметила у тебя в комнате мой портрет. Пока ты будешь хранить его у себя на комоде, я буду знать, что ты еще не готов искать приключения. Это будет залогом твоей любви: моя нагота, выставленная на всеобщее обозрение, доступная даже твоему компаньону, которому я не слишком симпатична.
Виктор словно окаменел: Кэндзи! В самом деле, Кэндзи не любит Таша, и эту проблему придется решать. Как? На улице Сен-Пер встречаться невозможно, ведь там Кэндзи. Но не просить же его переехать в другое место.
— Ты, конечно, права, — в конце концов сказал он. — Повременим. Главное, мы ведь любим друг друга.
Удивленная, она украдкой взглянула на него. Он казался взволнованным. О чем он задумался? О той даме в платье с оборочками? Ее пронзило минутное разочарование. Похоже, она поспешила праздновать победу. Что теперь делать — радоваться или тревожиться?
Она схватила ботинок и присела на стул, чтобы обуться.
— Разреши мне хотя бы подарить тебе новую обувь, — сказал он, становясь возле нее на колени и поглаживая по щиколотке.
— О, конечно! И еще пирожных. И цветов — это сколько сам захочешь!
— А потом…
Потом посмотрим. Всему свое время.
Она подала ему редингот. Перед тем как выйти, удовлетворенно окинула взглядом привычный беспорядок в комнате, которую теперь заливал яркий солнечный свет.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
6 мая 1889 года на Марсовом поле начался великий праздник Республики: открылась четвертая Всемирная французская выставка (после уже прошедших в 1855-м, 1867-м и 1878-м), призванная с помпой отметить столетие Революции.
Еще в 1884 году председатель Совета, Шарль де Фрейсине, решил, что гвоздем программы должна стать монументальная башня. По ходу конкурса, в котором участвовало семьсот проектов (некоторые из них весьма эксцентричные, например «оросительная башня», чтобы освежать Париж в летнюю жару, или «башня-гильотина» — в память о терроре), право выполнить престижный заказ выиграл Гюстав Эйфель, знаменитый конструктор сооружений из металла (одно из самых знаменитых — виадук Гараби). Его башня должна была получиться выше самого по тем временам высокого сооружения в мире, обелиска Вашингтону (169,25 м), и стать символом мощи французской индустрии, чтобы весь мир позеленел от зависти.
Начиная с 28 января 1887 года новая столичная достопримечательность, выкрашенная в бронзовый, слегка отливающий красным цвет, начала штурм небес, вызывая восхищение одних и гнев других. Ж. Л. Гюисманс определил ее как «одинокий суппозиторий», Г. де Мопассан назвал «отвратительным скелетом». Что до поэта Поля Верлена, тот и вовсе стремился ходить по Парижу так, чтобы ее не видеть. Дни шли за днями, и вот семь тысяч пятьсот тонн железа и чугуна, из которых состояла гигантская модель конструктора, были смонтированы. Все это время Франция рукоплескала генералу Буланже.
