Жорж Сименон - Вдовец
Он повесил трубку и, закуривая, отрицательно покачал головой.
Жанте сделал еще одну попытку.
— А не могло случиться, что прохожие отвезли ее прямо в больницу?
— При несчастных случаях обязательно составляется протокол. В больницу попадают не так просто, как в кино.
— Но если это срочно?.. Предположим, она упала, и какие-то незнакомые люди подняли ее…
Он почувствовал, что эта версия не годится, не так следовало говорить, особенно здесь.
— Ладно. Корню! Соедини меня с больницей Отель-Дьё…
Потом настала очередь больницы Сент-Антуан и больницы Сен-Луи.
— Ну, теперь убедились?
Инспектор проделал все это не из сочувствия к нему, не из желания помочь, а для того, чтобы доказать Жанте, что он прав. В Париже были и другие больницы, но разве могла Жанна уйти так далеко от своего квартала в таком виде?
Он больше не смел настаивать. Горду как профессионалу дело представлялось по-другому:
— Они не заставили ее заплатить тогда, после того, как вы подобрали ее?
Все, что он говорил, было неверно, это была лишь карикатура на то, что произошло в действительности. Жанте отрицательно покачал головой.
— А ведь я вас предупреждал, что она обязана заплатить. Мужчина не отпустит даром женщину, которая работает на него. В их среде это считается для него позором.
Ему нечего было ответить. Он хотел поскорее уйти. У него вдруг возникла полная уверенность, что Жанна уже дома, и теперь он злился, что своей нетерпеливостью сам заставил всплыть на поверхность всю эту грязь.
— Она не просила у вас денег? Скажем, четверть миллиона или полмиллиона?
— Нет.
— Значит, она раздобыла эту сумму в другом месте. Она часто уходила?
— Никогда.
Он еще раз покраснел — ведь он уверял в том, в чем не был уверен сам.
— У вас есть приятели? Богатые?..
— Либо она уже пришла, пока я сижу здесь, либо с ней случилось несчастье.
— Ну, как хотите. Приходите завтра, расскажете.
Перед полицейским участком остановилась машина. Хлопнула дверца. Двери распахнулись, и два полицейских в форме вытолкнули на середину комнаты двух мужчин — одного в наручниках, другого с окровавленным лицом. Оба арестованных были смуглы, черноволосы. Видимо, это были иностранцы — испанцы или итальянцы. Жанте так и не узнал этого, потому что при нем они еще не начали говорить.
Для него это осталось лишь минутным видением — два молодых полицейских с безупречной осанкой, пышущие здоровьем и напоминавшие атлетов на стадионе, и двое других, приблизительно того же возраста, покрытые пылью, в разорванных рубашках, с жестким затравленным взглядом.
Тот, который был окровавлен, видимо, этого не замечал, и кровь стекала у него с подбородка, пачкая рубашку. В тот момент, когда Жанте выходил, один из полицейских положил на барьер раскрытый нож, и человек на скамье, оторвавшись на миг от своих бумажек, поднял голову, глядя на вновь прибывших и как бы снова силясь что-то понять.
Понять что? Почему люди причиняют зло друг другу?
На пороге Жанте с удивлением увидел дневной свет и долго смотрел на голубя, что-то клевавшего на краю тротуара. Он запретил себе идти быстро. Ему хотелось, чтобы прошло как можно больше времени, ибо каждая минута давала Жанне лишний шанс вернуться домой.
Улицы сделались более спокойными, более безлюдными, звуки стали приглушеннее. Хозяин пивной на бульваре Сен-Дени стоял, наблюдая за своими столиками. Это был маленький, лысый, хладнокровный человек, который долгое время служил официантом кафе в Страсбурге или в Мюльгаузене. Интересно, какими он видит перекресток, круглые столики, кружки пива и даже начинающее хмуриться небо, — видит ли он все это теми же глазами, что и его клиенты, сидящие за столиками?
Он уже давно знал это. И именно потому, что так хорошо это знал, постарался ограничить свои владении и окружить их защитным барьером. Он выбрал все самое скромное, самое простое, что только мог, чтобы угроза отнять его достояние была наименьшей, и вдруг, с каждым часом, почти с каждой минутой, все начинало расшатываться вокруг него.
У него тоже, наверное, был свой язык, свой взгляд на жизнь, на людей. Да и каждый посетитель, сидевший в сумерках за столиком, тоже жил, в сущности, в своем, особом мирке, недоступном для тех, кто сидел рядом.
Он поднялся, перепрыгнул через две ступеньки, резко распахнул дверь, словно бросая жребий.
Никого!
Тогда он упал в свое кресло и с широко раскрытыми глазами, не зная сам, на что он так пристально смотрит, застыл, не шевелясь.
Он не хотел есть, не хотел пить, ему не было холодно и не было жарко. Он не чувствовал усталости и, собственно говоря, даже и не страдал.
Однако, мало-помалу, это становилось нестерпимым: глубоко запрятанная тревога начала проявляться в каких-то спазмах, в каких-то таинственных движениях во всем теле.
— Не надо!
Он не отдавал себе отчета, что произнес это вслух в пустой квартире, куда через открытые окна по-прежнему доносился уличный шум. Не надо выбегать из дому на поиски Жанны. Инстинкт толкал его бежать. Невероятным усилием воли он заставил себя остаться в кресле, и при этом вид у него был еще более вялый, более расслабленный, чем когда бы то ни было.
Если это не несчастный случай, значит, это преступление. Разве не то же самое подумал инспектор Горд? Жанте чуть было не заговорил с ним об этом. Ему помешало то, что слова для каждого из них приобретали слишком различный смысл. Слова Горда загрязнили все.
Жанна не заплатила тогда потому, что он, Жанте, сказал ей, что платить не надо, и, кроме того, потому, что он не мог бы дать ей столько денег. В те времена, восемь лет назад, ему только что исполнилось тридцать два года. Он еще не успел купить кресло и две чертежных доски, а чулан, служивший когда-то бродячему фотографу, не был еще превращен в ванную комнату.
Кстати, все это произошло тоже в среду — ведь он тогда уже выбрал этот день для своего так называемого «обхода».
В тот день он пообедал один в столовой, тогда еще пустой, и, помнится, по дороге домой заходил к госпоже Дорен купить сыру и вареных овощей.
Это было летом, но позднее, чем теперь, в конце августа, и большинство парижан, особенно в их квартале, уже вернулись из отпусков. Окна были открыты, и почти те же звуки, что сейчас, доносились снаружи.
В те времена он сиживал в плетеном кресле и жадно поглощал все книги о великих научных исследованиях, какие ему удавалось раздобыть в библиотеке Арсенала и у букинистов. В тот день он читал допоздна, почти до часу ночи, потом, погасив лампу, облокотился на окно, выходившее на улицу Сент-Аполлин.
