Сообразительный мистер Ридер. Воскрешение отца Брауна (сборник) - Честертон Гилберт Кийт
– Моя тайная организация намного старше этой, – улыбнулся отец Браун. – И несколько обширнее.
– Да, – сказал Бирн, – только я не думаю, что собравшиеся здесь люди могут иметь хотя бы отдаленное отношение к вам.
– Об этом не всегда так просто судить, – рассудительно произнес священник. – Но здесь есть один человек, который имеет ко мне самое непосредственное отношение.
Он исчез в темном ходе, а удивленный журналист пошел своей дорогой. Он удивился еще больше, когда вошел в гостиницу, чтобы передать ответное послание капиталистическому лагерю переговорщиков. К утопающему в цветах залу с птичьими клетками вела небольшая мраморная лестница, украшенная позолоченными скульптурами в виде нимф и тритонов. По этой лестнице ему навстречу сбежал черноволосый молодой человек с вздернутым носом и цветком в петлице. Он схватил репортера за локоть и отвел в сторону.
– Я – Поттер, – зашептал на ухо журналисту молодой человек, – секретарь старика Гидеона. Говорят – только это между нами, – какой-то переполох назревает, это правда?
– Насколько я понял, – осторожно ответил Бирн, – «циклопы» что-то готовят. Но нужно помнить, что хоть Циклоп и великан, глаз у него все-таки один, так что я думаю, эта заваруха большевиков…
Пока он говорил, секретарь смотрел на него с почти неподвижным лицом, хотя при этом довольно активно переминался с ноги на ногу, но как только Бирн упомянул большевиков, глаза молодого человека странно забегали, и он торопливо произнес:
– А при чем тут… Ах, вы об этом! Простите, это я ошибся. Хотел сказать заваруха, а сказал переполох. Не так выразился!
И с этими словами странный молодой человек умчался вниз по лестнице, а Бирн продолжил путь наверх в еще большем недоумении.
Оказалось, что к этому времени количество участников собрания увеличилось до четырех человек. Теперь в разговоре участвовал мужчина с вытянутым остроскулым лицом, очень жидкими соломенными волосами и моноклем. Мужчина, судя по всему, был чем-то вроде советника Гэллапа, возможно, его адвокатом, хотя никто его так не называл. Звали его Нэриз, и вопросы, которые он адресовал Бирну, по какой-то причине больше всего касались количества возможных участников организации революционеров. Об этом Бирну было известно мало, а сказал он и того меньше, поэтому вскоре четверо совещающихся встали с мест, собираясь расходиться. Последнее слово осталось за тем, кто больше всех молчал.
– Благодарю вас, мистер Бирн, – сказал Стейн, складывая пенсне. – Остается лишь сказать, что все готово. В этом я полностью согласен с мистером Элиасом. Завтра до полудня полиция арестует мистера Элиаса на основании тех улик, которые я к тому времени предоставлю. Как вам известно, я сделал все, чтобы избежать подобного развития событий. На этом, думаю, все, джентльмены.
Однако назавтра мистер Джейкоб П. Стейн не предоставил никаких улик полиции по причине, которая довольно часто вмешивается в планы таких деятельных людей. Он не сделал этого, потому что умер. Не была выполнена и остальная часть программы по причине, обозначенной огромным заголовком в утренней газете, которая на следующий день попала в руки Бирну: «УЖАСАЮЩЕЕ ТРОЙНОЕ УБИЙСТВО! ТРОЕ МИЛЛИОНЕРОВ УБИТЫ ЗА ОДНУ НОЧЬ!» Далее шел еще ряд восклицательных предложений, набранных буквами поменьше (всего в четыре раза крупнее обычных), которые указывали на странностьь загадочного преступления. Трое были убиты не просто в одно и то же время, но еще и в трех совершенно разных местах: Стейн в своем роскошном и живописном поместье, в сотне миль от города; Уайз рядом со своим бунгало на берегу моря, где он жил, наслаждаясь морским ветром и скромной жизнью; а старик Гэллап – в густой роще рядом с воротами своего огромного дома на противоположной стороне графства. Во всех трех случаях картина убийства была очевидной, хотя тело Гэллапа обнаружили лишь на следующий день – огромное и ужасное, оно висело среди обломанных веток, которые сокрушило своим весом, точно бизон, утыканный копьями, – а Уайза, судя по всему, сбросили с обрыва в море, причем после борьбы, о чем свидетельствовали нечеткие полустертые следы на самом краю утеса. Впрочем, первым, что навело на мысль о трагедии, была его большая соломенная шляпа, которая плавала в воде далеко от берега, хорошо заметная с возвышающихся отвесных скал. Тело Стейна тоже нашли не сразу. Обнаружить его помог тонкий кровавый след, который привел следователей к бане, построенной в его саду по древнеримскому образцу – Стейн был оригиналом и питал страсть ко всему античному.
Что бы ни думал Бирн, он вынужден был признать, что в этом деле нет никаких четких улик, которые свидетельствовали бы против кого-либо. Одного мотива было недостаточно. Даже моральная склонность к убийству не может быть основанием для обвинения. Тем более что он не мог себе представить, как бледный юный пацифист Генри Хоум мог хладнокровно отправить на тот свет другого человека, хотя богохульствующий Джейк и даже насмешливый еврей Элиас вполне могли пойти на убийство. Полицейские и человек, который, судя по всему, помогал им (а это был не кто иной, как господин с моноклем, представленный как Нэриз), понимали положение так же отчетливо, как и журналист.
Они знали, что пока большевиков-заговорщиков нельзя было ни в чем обвинить и привлечь к ответственности, и, если бы они все же были задержаны, а потом оправданы, это стало бы нешуточным ударом по репутации полиции. Нэриз приступил к делу с изяществом и прямотой художника. Вместо того чтобы вызывать в управление, он пригласил их на личную беседу и попросил высказать свое мнение в «интересах человечности». Свое расследование он начал в ближайшем месте трагедии, в бунгало на берегу моря. Бирну позволили присутствовать на этой необычной встрече, которая одновременно являлась и мирными переговорами дипломатов, и завуалированной формой следственных действий, или допросом подозреваемых. К немалому удивлению Бирна, разношерстная компания, собравшаяся за столом в морской хижине, включала в себя приземистого священника с совиной головой, хотя то, каким образом отец Браун связан с этим делом, прояснилось несколько позже. Присутствие молодого Поттера, секретаря одного из погибших, выглядело более естественным, хотя поведение его вряд ли можно было назвать естественным. Из всех присутствующих он один бывал в этом месте раньше, поэтому в некотором мрачном смысле выступал в роли хозяина. Однако ни особенной помощи, ни какой-либо важной информации от него так и не дождались. Курносое лицо его выражало больше недовольства, чем печали.
Джейк Холкет, как водится, говорил больше других, и от человека его склада нечего было ожидать, что он поддержит эту игру в кошки-мышки и будет делать вид, будто не понимает, что сам он и его друзья по сути являются подозреваемыми. Юный Хоум в свойственной ему мягкой манере пытался сдерживать его, когда тот принимался обличать убитых, но Джейк за словом в карман не лез и готов был перекрикивать не только врагов, но и друзей. Извергая потоки проклятий, он огласил очень неофициальный некролог покойному Гидеону Уайзу. Элиас вел себя сдержанно и, видимо, прятал безразличный взгляд за большими очками.
– Я полагаю, – холодно заметил Нэриз, – бесполезно указывать вам на то, что слова ваши бестактны и попросту неприличны. Возможно, вас больше тронет, если я скажу, что они неосторожны. Вы, правду говоря, открыто заявляете, что ненавидели убитого.
– В тюрягу меня за это собираетесь бросить, да? – глумливо осклабился демагог. – Пожалуйста. Только вам придется построить тюрьмы для миллионов, если вы собираетесь сажать каждого бедняка, у которого были причины ненавидеть Гидеона Уайза. И вы не хуже меня знаете, что это истинная правда.
Нэриз молчал, не вмешивались и остальные, пока неторопливо, врастяжку и слегка шепелявя, не заговорил Элиас.
– Я полагаю, наша дискуссия совершенно бесполезна для обеих сторон, – сказал он. – Вы пригласили нас сюда либо для того, чтобы получить от нас информацию, либо чтобы подвергнуть допросу. Если вы нам верите, мы заявляем, что ничего не знаем и ничем помочь не сможем. Если же вы не доверяете нам, вы обязаны сказать, в чем нас обвиняют либо же иметь достаточно такта, чтобы держать свои подозрения при себе. Пока еще никто не предъявил ни малейшего доказательства того, что кто-нибудь из нас связан с этим делом больше, чем с убийством Юлия Цезаря. Арестовать нас вы не осмелитесь и верить нам не хотите. Что толку нам здесь задерживаться?
