Агата Кристи - Пропавшая весной (Вдали весной)
В этом кресле обычно сидела Лесли, когда она приходила к нему консультироваться по делам своего мужа, находящегося под судом. Они спорили здесь, как быть с ее детьми, стоит ли им после вынесения приговора встречаться с отцом, навещать его в тюрьме. Она должна подумать о своих детях, говорил он.
Да, отвечала она, она подумала о детях. В конце концов, Чарльз— их отец.
— Отец, который сидел в тюрьме, — пояснил он как адвокат, — всегда будет бывшим заключенным, в отношении его всегда будет существовать определенное общественное предубеждение, некоторый общественный остракизм, который непременно скажется на детях, на их социальном положении и даже, может быть, укрепит в них мысль о коренной несправедливости жизни, а это попросту опасно для душевно незрелого, только начинающего взрослеть молодого человека…
— Да, все это так, — соглашалась она. — Но он их отец. Не столько они принадлежат ему, сколько он принадлежит им. Конечно, я бы желала, чтобы у них был другой отец, но это невозможно.
Родни в ту минуту сделал вид, что не понял скрытого признания, потому что жизненные обстоятельства, сложившиеся у Лесли, делали неуместными такие признания.
— Неужели надо позволить им начать жизнь с гнусной науки избегать близких людей, попавших в беду? — сказала Лесли, — Лучше уж им уехать из Крайминстера куда‑нибудь в пригород, где их никто не знает.
Конечно же, он понял ее доводы. Но дело в том, что они не согласовывались с его личными убеждениями. Что касается его, то он всегда хотел дать своим детям все самое лучшее. Собственно, они с Джоанной так и поступали всю жизнь. Их дети получили лучшие школы, лучших учителей, самые светлые комнаты в доме. Они с Джоанной экономили буквально на всем, чтобы сделать это возможным.
Но у них с Джоанной никогда не возникало моральных проблем того рода, какая сейчас стояла перед Лесли Шерстон. В семье у Скудаморов никогда не бывало недомолвок, неуважения, обмана, закулисных интриг. Никогда у них с Джоанной не вставал вопрос: "Что нам делать? Сохранить семью и оставить детей при себе или разделить их, раздать в чужие руки, по семьям родственников?"
Лесли считала, что детей надо оградить. Разумеется, она любила своих сыновей, и потому не хотела, чтобы на их неокрепшие плечи легла часть того тяжкого бремени, которое обрушилось на нее как на жену преступника. Не эгоизм, не легкомыслие в отношении свалившейся на семью беды привели ее к этому решению. Просто она хотела избавить их даже от малейшей вины за то, что произошло.
И все‑таки Родни считал, что она поступает неправильно. Но он полагал, что каждый человек волен выбирать решение по собственному усмотрению. Он уважал Лесли за ее отвагу и мужество. Но ее мужество не служило ей самой, оно служило тем, кого она любила.
Родни вспомнил слова Джоанны, сказанные тем памятным осенним днем, когда он уходил на службу.
— Достоинство? О, да, конечно. Но достоинство— это еще не все.
— Ты так считаешь? — произнес он и, не дождавшись ответа, отправился в контору.
Родни вспомнил, как Лесли сидела здесь, у него в кабинете, в этом кресле напротив, с поднятой правой бровью и опущенной левой, с иронично изогнутыми уголками рта, откинув голову на высокую спинку кресла, обитую голубой тканью. Волосы Лесли, озаряемые огнем, казались зелеными.
Он вспомнил, как произнес удивленным голосом:
— А у тебя совсем не каштановые волосы. Они у тебя зеленые.
Эта фраза была единственной интимной вольностью, которую он когда‑либо позволил себе в отношении Лесли. Он никогда не задумывался над тем, как она выглядит. Усталой, да, он знал это, и больной, да, но при этом все‑таки сильной, очень сильной физически. Однажды он совсем не к месту подумал, что, если потребуется, она сможет запросто подхватить мешок, полный картошки, и по‑мужски взвалить себе на плечо…
Не совсем романтичная мысль, да и в других его воспоминаниях о Лесли было маловато романтики. Правое плечо у нее было заметно ниже левого, левая 6ровь была очень подвижная и то и дело взмывала вверх, к самому лбу, или опускалась вниз, почти накрывая глаз, а правая бровь в это время покоилась на своем месте, словно прибитая. Когда она улыбалась, то левый угол рта у нее иронично изгибался, делая ее похожей на Мефистофеля, каким его изображают на книжных иллюстрациях. А каштановые, на первый взгляд, волосы казались в бликах каминного огня по‑русалочьи болотно‑зелеными, когда она сидела в этом кресле напротив, откинув голову на его высокую спинку.
Словом, Лесли вовсе не обладала сногсшибательной красотой, подумал он, и, на первый взгляд, ничто в ее облике не могло возбуждать любовь. Да и в самом деле, что такое любовь? Во имя всего святого, скажите, что такое любовь? Может быть, это благостное чувство тепла и умиротворенности, которое он всегда ощущал, всегда видел ее сидящей напротив, с зелеными волосами на бледно‑голубом фоне обивки кресла? Однажды она сказала ему:
— Знаешь, я почему‑то подумала о Копернике…
О Копернике? Почему, ответьте ради всего святого, о Копернике? Об этом церковнике, которому втемяшилась в мозги безумная мысль, сумасшедшая идея, небывалое видение совершенно иного мироустройства, и который необыкновенно хитро и ловко сумел преподнести эту мысль сильным мира сего и не попасть на костер.
Почему, скажите на милость, Лесли, зная, что ее муж в тюрьме, что ее семья погрязла в нищете, что дома ее ждут дети, которым нужна ее забота, — почему она могла, запустив руку в свои пышные волосы, вдруг сказать: "Знаешь, я почему‑то подумала о Копернике"?
И, как всегда, когда он вспоминал о Лесли, Родни перевел взгляд на висевшую рядом с камином копию старинной гравюры, изображающей Коперника, который словно говорил ему: "Помни Лесли…"
"По крайней мере, — подумал Родни, — мне следовало бы сказать ей, что я люблю ее. Я бы мог сказать ей об этом. Хотя бы раз в жизни!"
Но была ли в этом какая‑нибудь надобность? В тот день, когда они сидели вместе, но не рядом, на вершине Ашелдона, глядя на освещенную октябрьским солнцем долину, простирающуюся внизу перед ними, он мог бы сказать ей о своем чувстве. Они сидели вместе, но не рядом, ощущая неутоленную жажду любви и тоску по невозможному. Разделенные бесконечностью в четыре фута, они не рисковали сесть ближе друг к другу, чтобы потом не жалеть о непоправимом. Он знал, что Лесли тоже прекрасно понимает все это. Она должна была это понимать. "Это расстояние между нами, — еще тогда, смятенный и самоироничный, подумал он, — словно электрическое поле, заряженное страстью и желанием".
Они сидели молча, не глядя друг на друга. Они смотрели вниз, на зеленую долину, куда им никогда не сойти вместе, рука об руку. Они смотрели на зеленые поля и серые строения ферм, от которых доносилось слабое тарахтение тракторов, а бледно‑сиреневая дымка приближающейся ночи уже накрывала землю.
