Филлис Джеймс - Ухищрения и вожделения
Теперь, снова подходя к машине, он произнес:
— Мы все предупреждали ее, чтобы она не плавала одна по вечерам, но она ничего не желала слушать. Правда, мне не верилось, что опасность и в самом деле существует. Я полагаю, все жертвы всегда так именно и думают, пока не станет поздно. «Со мной такого не может случиться». Но ведь может. И случается. И все-таки это невероятно, просто невозможно поверить. Вторая жертва на станции. Где она?
— У самой кромки леса… Там, куда обычно ходила купаться… так мне представляется.
Мэар направился было в сторону моря, но Дэлглиш сказал:
— Ничего уже не сделаешь. Я вернусь и подожду полицию.
— Я знаю, что ничего уже не сделаешь. Мне надо ее увидеть.
— Лучше не надо. Чем меньше людей окажется на месте преступления, тем лучше: не будут повреждены улики.
Неожиданно Мэар вспылил:
— Господи, Дэлглиш, неужели вы не можете хоть на минуту перестать мыслить как полицейский? Я сказал: мне надо ее увидеть!
«Не я расследую это дело, а силой я остановить его не могу», — подумал Дэлглиш. Но он по крайней мере мог постараться, чтобы прямой путь к трупу не был поврежден. Ничего не сказав, он направился к месту преступления. Мэар пошел за ним. Почему он так настаивает на том, чтобы увидеть труп? — думал Дэлглиш. Хочет удостовериться, что она на самом деле мертва? Типичное стремление ученого проверить и получить подтверждение? Или он хочет избавиться от ужаса, который, как он понимает, может в воображении казаться гораздо более страшным, чем в реальности? Или, может быть, им движет гораздо более глубокое побуждение, стремление отдать ей последний долг, постоять над телом в одиночестве и тишине ночи, прежде чем прибудет полиция со всеми официальными атрибутами, необходимыми для расследования убийства, и навсегда разрушит все то, что связывало их двоих?
Мэар не произнес ни слова, когда Дэлглиш повел его к берегу, забирая южнее, минуя утоптанную тропу, и по-прежнему молча последовал за ним, когда тот нырнул во тьму и стал пробираться между стволами плотно стоящих сосен. Свет его фонарика вырывал из темноты колючие обломки нижних ветвей там, где он пробирался после того, как обнаружил труп, освещал хвойный ковер под ногами, присыпанный песком, сухие сосновые шишки, блеснул на старой, смятой консервной банке. В темноте смолистый аромат сосен, казалось, стал еще сильнее; он словно наркотик проникал во все поры, сгущая воздух и затрудняя дыхание, будто в знойную летнюю ночь.
Через несколько минут они выбрались из отупляющей тьмы в прохладную белизну береговой полосы, и перед ними, словно выпуклый щит чеканного серебра, раскинулось мерцающее под луной море. Они постояли с минуту бок о бок, молча переводя дух, как будто только что прошли сквозь тяжкое испытание. Следы Дэлглиша все еще четко виднелись на сухом песке выше последнего галечного гребня, и, пройдя по этим следам, они вскоре остановились над телом Хилари Робартс.
«Не хочу быть здесь, не хочу стоять рядом с ним, вот так, без всякого стыда разглядывая это нагое тело», — думал Дэлглиш. Ему казалось, что все его чувства, все восприятия необычайно обострены этим холодным, изнурительным лунным светом. Молочно-белое тело, темный ореол волос, кричаще яркое красно-синее полотенце, примятый тростник и торчащие рядом кустики травы — все это виделось плоским, в одном измерении, словно на цветной гравюре. Неизбежный в ожидании полиции караул у мертвого тела был бы делом обычным и вполне терпимым: Дэлглишу вовсе не внове было нетребовательное присутствие недавно погибшего человека. Но рядом с ним стоял Мэар, и Адам чувствовал себя не просто пассивным наблюдателем — извращенцем. Чувство неприязни в гораздо большей степени, чем деликатность, заставило его отойти чуть в сторону и устремить взгляд в темноту соснового бора, в то же время не упуская ни малейшего движения, ни слабого вздоха оттуда, где стоял высокий, застывший в напряженном молчании человек, глядевший на Хилари с пристальным вниманием хирурга.
Потом Мэар сказал:
— Этот медальон у нее на шее… Я ей подарил его в день рождения, двадцать девятого августа. Он по размеру как раз годится для ее ключа. Мне его сделал один токарь на АЭС. Они там, в цехе, делают замечательно тонкие работы по металлу.
Дэлглиш встречался с самыми разными проявлениями шока. Он ничего не ответил. Вдруг Мэар изменил тон и произнес очень резко:
— Ради Бога, Дэлглиш, неужели нельзя ее чем-нибудь накрыть?
«Чем? — подумал Адам. — Он что, хочет, чтобы я выдернул из-под нее полотенце?» И возразил:
— Нет. Извините. Мы не должны ее трогать.
— Но это же работа Свистуна. Господи, Адам, это же ясно. Вы же сами сказали.
— Свистун — такой же убийца, как любой другой. Он приносит что-то с собой на место преступления и может что-то оставить. Это «что-то» может стать вещественным доказательством. Он ведь человеческое существо, а не стихия.
— Когда приедет полиция?
— Думаю, нам не долго ждать. Я не смог поговорить с Рикардсом, они сами с ним свяжутся. Если хотите, можете уйти, я подожду их. Вам тут все равно нечего делать.
— Я могу побыть тут, пока ее не увезут.
— Возможно, вам придется долго ждать, если они не смогут быстро вызвать патологоанатома.
— Значит, я буду долго ждать.
Он молча повернулся и пошел вниз, к морю, оставляя на песке следы, параллельные следам Адама. Адам спустился туда, где кончался песок, и сел на гальку, обхватив колени руками. Он смотрел, как высокий, стройный человек ходит у самой кромки воды взад и вперед, взад и вперед, без конца. Если у него на ботинках и оставались какие-то вещественные доказательства, их больше нет. Мысль эта показалась ему самому смехотворной. Ни один убийца не оставлял на жертве столь ясных знаков своей работы, как Свистун. Откуда же тогда это чувство неловкости, ощущение, что не все здесь так просто, как представляется?
Дэлглиш подвигался на гальке, поглубже поставив ноги и усаживаясь поудобнее, и приготовился ждать. Холодный свет луны, непрестанное биение волн, сознание, что неподалеку, за его спиной, лежит, коченея, тело убитой женщины, — все это порождало тихую грусть, мысли о смерти вообще и о своей собственной тоже. Timor mortis conturbat me.[39] Он думал: в юности мы способны рисковать жизнью, потому что смерть кажется нам чем-то нереальным. Юность облачена в ризы бессмертия. Только пройдя жизнь до середины, мы ощущаем над собой тень, осознав, что жизнь преходяща. А ведь страх смерти, каким бы иррациональным он ни был, — несомненно, вещь совершенно естественная независимо от того, считаем ли мы, что смерть есть уничтожение или просто обряд перехода из одного состояния в другое. Каждая клеточка нашего тела запрограммирована для жизни: всякое нормальное, здоровое создание цепляется за жизнь до последнего вздоха. Как тяжко, но как вместе с тем утешительно осознать, что этот извечный враг всего сущего может когда-то прийти и как друг. Возможно, отчасти в том и заключается привлекательность его профессии, что процесс расследования придает достоинство каждой отдельной смерти, даже смерти самых неприятных, самых недостойных людей: ведь в повышенном интересе к уликам и побудительным мотивам отражается неумирающее стремление человека разгадать тайну смерти; кроме того, процесс расследования создает иллюзию существования высокоморальной вселенной, где невинность торжествует или может быть отомщена, где право можно отстоять, а порядок восстановить. Но ничто никогда нельзя восстановить, тем более — жизнь, и единственное, что можно отстоять, — это не всегда справедливую людскую справедливость. Разумеется, его профессия привлекала Адама не только тем, что заставляла работать интеллект, не только тем, что давала основания для строго оберегаемого уединения. Тетушка оставила ему достаточно денег, чтобы и того и другого хватало ему с избытком. Может быть, именно это намерение она и осуществила своим бескомпромиссным завещанием? В самом деле, не хотела ли она сказать: «Здесь достаточно денег, чтобы тебе не нужно было заниматься ничем иным, кроме поэзии. Не настало ли время сделать выбор?»
