Анна и Сергей Литвиновы - Дата собственной смерти
– Думаете, муж мог замочить Конышева? Из ревности?
– В жизни все бывает, – неопределенно пожал плечами полковник.
– А вы что, сами узнать адрес Фейгиной не можете? – с иронией спросил Инков. – Вы же вроде в органах работали…
– Все я могу узнать, – пожал плечами Ходасевич. – Но, во-первых, у меня сейчас есть и другие дела. Более срочные. А во-вторых, вы с моей просьбой справитесь быстрее меня. Ну что – договорились?
– Да, – буркнул Инков и встал, Ходасевич его не удерживал.
– Вы хотя бы окно открыли, – мстительно сказал Инков на прощание (не мог простить полковнику – а главное, себе, – что тот настолько легко одержал над ним верх в разговоре). – А то прокурили весь кабинет вашей болгарской дрянью.
Инков демонстративно поморщился и помахал у себя перед носом рукой.
– Михаил Вячеславович, – обезоруживающе улыбнулся Ходасевич, – не в службу, а в дружбу, ведь вы уже встали: откройте, а?
Инков чертыхнулся про себя – вот нарвался! – но почему-то не смог отказать полковнику. Была в Ходасевиче скрытая, но мощная воля и властность – почище даже, чем в покойном друге Конышеве. Инков покорно обогнул стол и распахнул окно.
– Дышите! – буркнул он.
– Вот спасибо вам! – радушно, но рассеянно откликнулся полковник, склоняясь над своим блокнотом.
А Инков, выходя из комнаты, мысленно – но только мысленно – послал полковника на три буквы.
Глава 10
Вика резала лук для жаркого и плакала – окунала нож в воду, утирала слезы тыльной стороной ладони, а слезы сами текли и текли, и тут она вдруг подумала, что ведь никто – ни один человек – не оплакал по-настоящему ее Хозяина. На похоронах, конечно, поблескивали слезы на глазах у мачехи и у Дениса, но по-настоящему, чтобы в голос, с рыданиями, – никто не плакал. Постояли над могилой, слова разные поговорили – и скорей домой, наследство делить. И от этой мысли Вике стало вдруг так жалко Хозяина и себя, что она заревела уже не от лука, а по-настоящему.
Вика отошла в угол, спряталась за холодильник, и все рыдала, и рыдала, и вытирала слезы бумажными полотенцами, а когда слезы вдруг кончились, на душе у нее стало гораздо легче, а жалость к Хозяину и к себе превратилась в светлую грусть, как будто он просто уехал и они расстались ненадолго, но скоро встретятся. И тогда она пошла к кухонному крану и хорошенько умылась, а потом вытерлась еще одним бумажным полотенцем и с легким сердцем бросила лук на сковороду, в подсолнечное масло – оно зашипело и застрелялось, и Вика прикрыла лук крышкой. Вот мачеха настоящих слез для Хозяина не нашла, вдруг злорадно подумала Вика, ее бог и покарал самым сильным наказанием – смертью.
Вика вернулась к столу, принялась разделывать мясо, отделять пленочки и жиринки, а ей в этот момент вспомнилась их последняя с Хозяином поездка – самая долгая, самая интересная, самая необычная. Будто он предчувствовал что-то и хотел, чтобы она запомнила его перед смертью с самой хорошей стороны: такого представительного, мудрого и обаятельного. И откровенного, и виноватого. Случилась поездка недавно, в мае, – уже после того, как Хозяин намертво поругался с мачехой, и три дня спустя, как пьяная Тамара открыла Вике тайну ее происхождения.
Все эти три дня в мае Вика была сама не своя, все думала о том, что рассказала ей хозяйка, и плакала, и рассматривала себя в зеркале, отыскивая в себе черты Хозяина, оказавшегося ее отцом, и хотела поговорить с ним, и боялась, и обмирала, когда видела его. А ночью ворочалась и думала: неужели и правда он – ее отец? И как у них все было с матерью? И как он жил один, без нее? И почему он вдруг ее отыскал? Неужели он разыскивал ее всю жизнь? А может быть, вовсе не искал и встреча их получилась совершенно случайной?..
Все эти вопросы – тогда, в мае, – мучили Вику, как чесотка, и она ворочалась до утра, не в силах придумать на них ответов, и клялась себе, что завтра же обо всем спросит у Хозяина. Но наступало завтра, и она снова встречала его… Но когда он завтракал, был таким сосредоточенным, а приходил с работы настолько сердитым и усталым, что Вика не могла заставить себя спрашивать его о чем-то.
А в пятницу на той самой неделе, когда Тамара открыла Вике тайну, Хозяин вдруг вернулся домой довольным и веселым, словно у него в жизни случилось что-то хорошее. Тамара при его появлении, как всегда в последнее время, скрылась в своей комнате. Борис Андреевич в одиночку с удовольствием покушал и выпил несколько бокалов виски. А потом, раздобревший, расслабленный, позвал из кухни Вику и сказал:
– Давай, собирайся. Завтра поедем.
– Куда?
– К тебе, в твою деревню.
У нее задрожали губы.
– Вы меня хотите отдать обратно?
Он на минуту опешил, а потом понял и захохотал:
– Тебя?! Отдать?! С чего ты решила?!
– А что вы тогда там, в моем Барыкине, забыли?
– Просто мы с тобой едем отдыхать. Только вдвоем. На уик-энд. Помнишь, ты рассказывала: в ваших местах и рыбалка хорошая, и охота, и соловьи поют. У твоей бабули ведь для меня найдется местечко?
– Ну, – недоверчиво кивнула она.
– Тогда – собирай пожитки, готовь нам пищу в дорогу и ставь на пять утра будильник. Завтра, как рассветет, поедем.
И опять она той ночью не могла уснуть, несмотря на то что вставать чуть свет. Лежала и все думала: не может быть, чтобы это было простым совпадением. Она узнала, что она его дочь, – и тут же Хозяин зовет ее в длинную поездку вместе, на ее родину. Ведь никогда она не уезжала с ним далеко и надолго. Это было неспроста, но Вика не могла понять, почему. Может быть, Хозяин хочет всему поселку объявить, что она – его дочь и он ее официально удочеряет? Да нет, это чушь! Но все равно Вике представлялись картинки одна слаще другой: вот она стоит на сцене клуба, и весь зал забит битком, и на нее направлены прожекторы, и невидимый громовой голос объявляет: «А сейчас перед нами выступит заслуженная артистка России Виктория Борисовна Конышева!» И зал взрывается бешеными аплодисментами – и тут оказывается, что это и не клуб вовсе, а Кремлевский дворец съездов – народу так много, что, куда ни посмотри, всюду блестят глаза, а потом вдруг получается, что она на сцене – вся голая, и ей становится очень стыдно… И тут начинает пищать что-то в оркестре – и она дергается, и оказывается, что она спала и видела все во сне, а пищал ей будильник на тумбочке, а на улице еще серым-серо, но надо вставать и собираться в дорогу…
Вика уселась в то утро в машину Хозяина усталая, не выспавшаяся, совсем расклеенная. Погрузила полную сумку продуктов – термос с крепким кофе, как он любит, и помидорки, и колбасную нарезочку, и вареную картошку, и курицу. А Хозяин был сначала злой и молчаливый, и хмурился, и курил, а потом солнце поднялось из-за горизонта и стало светить радостно и по-летнему, и тогда он за рулем как-то отмяк, приспособился к дороге, расслабился… И они ехали по пустому бетонному шоссе, и он стал объяснять ей, что дорогу эту в народе называют «бетонкой», а еще «Четвертым кольцом», и построили ее во времена холодной войны, чтобы тайно и быстро перебрасывать по ней баллистические ракеты. А Вика сидела, сидела, думала о себе и о своей жизни, а потом вдруг взяла и спросила, не в склад, не в лад. Спросила – и сразу же испугалась и покрылась краской стыда:
