Джун Томсон - Досье на Шерлока Холмса
Вернувшись в свой дом в Кенсингтоне после осмотра места убийства Адэра, Уотсон снова не узнал Холмса в пожилом седовласом книготорговце, которого провели к нему в кабинет. Дело было вечером, и, хотя зажгли лампы, вероятно, комната была слабо освещена. К тому же, как и в деле об «Исчезновении леди Фрэнсис Кэрфакс», последним, кого ожидал увидеть Уотсон, был Холмс, который якобы погиб три года назад у Рейхенбахского водопада.
Потрясение от внезапного и неожиданного появления Холмса было столь сильным, что Уотсон впервые в жизни потерял сознание. Это показывает глубину его чувств при виде старого друга. Даже Холмс растерялся от такой реакции. «Приношу тысячу извинений, – сказал он Уотсону, приведя своего друга в чувство и дав ему коньяк. – Я никак не полагал, что это так подействует на вас».
Хотелось бы думать, что Холмс почувствовал угрызения совести. Его слова о «чересчур эффектном появлении» свидетельствуют о том, что он понял, как далеко зашел.
По описанию Уотсона, Холмс стал еще более худым, чем прежде, а взгляд сделался еще более пронзительным. Отмечает он и «мертвенную бледность… тонкого лица с орлиным носом», что свидетельствует о нездоровом образе жизни. Это привело некоторых комментаторов к мысли, что рассказ Холмса о его путешествиях за границей вымышленный. Они приводят тот аргумент, что если бы Холмс провел три года в Тибете и на Среднем Востоке, он был бы загорелым. Вероятно, они забыли, что последние три месяца он находился в Монпелье, работая над экспериментами с веществами, получаемыми из каменноугольной смолы. Несомненно, он запирался в химической лаборатории на целый день.
Уотсону, который был вне себя от радости и облегчения, не пришло в голову упрекнуть Холмса за трехлетний обман – точно так же, как в том случае, когда тот притворился смертельно больным («Шерлок Холмс при смерти»). И он, конечно, с готовностью согласился участвовать в любых планах Холмса.
Выслушав пространный рассказ Холмса о том, как он избежал смерти от руки Мориарти, а также о его путешествиях, Уотсон, в свою очередь, поведал ему о смерти своей жены – наверно, в гораздо более краткой форме. Затем они с Холмсом вместе отобедали, прежде чем отправиться кружным путем к дому Кэмдена. По словам Уотсона, все было, как в старые времена: он снова в обществе Холмса пустился в опасное приключение. «В кармане я нащупал револьвер, и сердце мое сильно забилось в ожидании необычайных событий». Уотсон никогда не мог устоять перед этим искушением.
Питая слабость к таинственности и излишней эффектности, он не объяснил свой план Уотсону и даже не сообщил имя противника. Как фокусник на сцене, Холмс любил иметь козырь про запас.
Точно так же, как Моран не сомневался, что его имя заманит Холмса обратно в Лондон, Холмс знал, что Моран клюнет на наживку в виде воскового бюста работы месье Менье. Холмс установил его в тот день на пьедестале, задрапировав собственным халатом мышиного цвета, у одного из окон гостиной на Бейкер-стрит, 221b. Бюст был расположен так, чтобы, когда зажгли лампы, он отбрасывал тень на задернутую штору. Днем он был скрыт от наблюдателя кружевными занавесками, но с наступлением темноты, когда миссис Хадсон по указанию Холмса задергивала шторы, его было видно с улицы.
Относительно роли миссис Хадсон в этом плане следует отметить, что, подобно Уотсону, она согласилась без всяких возражений. Хотя она была немолода, миссис Хадсон с готовностью согласилась ползать по полу на четвереньках, поворачивая время от времени восковой бюст. Таким образом создавалось впечатление, будто Холмс шевелится в своем кресле. Эта мужественная многострадальная женщина годами терпела большие неудобства, которые доставлял ей Холмс. Однажды Уотсон назвал его «самым неудобным квартирантом в Лондоне». Миссис Хадсон мирилась с его неопрятностью, трапезами в неурочное время, вонью от химических экспериментов и постоянным потоком клиентов, наводнявших ее дом, а кроме того, с оригинальными личными привычками Холмса. Он прикалывал письма к каминной доске перочинным ножом и хранил на ней использованный табак из своих трубок. Миссис Хадсон также терпела урон, наносимый ее имуществу. Сюда можно отнести дырки от пуль в стене гостиной в результате упражнений Холмса в стрельбе из револьвера, поджог ее дома в ночь накануне отъезда Холмса на континент вместе с Уотсоном, а также разбитое окно, в которое бросился Джефферсон Хоуп в тщетной попытке избежать ареста в конце дела о «Знаке четырех».
В нынешнем плане Холмса была отведена роль также инспектору Лестрейду. Два полисмена были поставлены в подъезде на Бейкер-стрит, в то время как Лестрейд прятался где-то поблизости. Ловушка должна была вот-вот захлопнуться.
Как верно заключил Холмс, Паркер, подручный Морана, следивший за жилищем Холмса, сообщил полковнику о его возвращении. Однако Холмс ошибся в своем предположении, будто Моран, попавшись на удочку и решив, что силуэт в окне принадлежит его давнему врагу, будет стрелять в него с улицы. Подобно Холмсу, Моран заметил пустой дом Кэмдена, находившийся напротив номера 221b по Бейкер-стрит, и также решил им воспользоваться.
Проделав первую часть их путешествия в экипаже, Холмс, который превосходно знал Лондон, привел Уотсона пешком с Кавендиш-сквер через узкие улочки и проулки на двор за домом Кэмдена. Открыв дверь ключом, полученным от агента, он вошел в пустой дом. И только когда они попали в переднюю комнату, до Уотсона дошло, что этот дом находится на Бейкер-стрит. С явным удовольствием Холмс привлек его внимание к своему силуэту, который вырисовывался на шторе их бывшей квартиры.
«Сейчас увидим, совсем ли я потерял способность удивлять вас за три года нашей разлуки», – замечает Холмс. Он никогда не мог устоять перед соблазном подразнить Уотсона и был несомненно доволен, когда у его друга вырвался удивленный возглас.
Уотсон, наделенный даром слова, ярко описывает те два часа, когда они с Холмсом ждали в пустой передней комнате дома Кэмдена, чтобы полковник Моран обнаружил свои намерения. Тусклый свет от уличных фонарей просачивался сквозь пыльное оконное стекло, в котором они видели фигуры прохожих, спешивших по улице в тот «холодный и ненастный» вечер. Он также передает напряженность и нетерпение Холмса, которого не изменили годы, проведенные в путешествиях за границей. Все прежние нервозные привычки были при нем: он постукивал пальцами по стене, беспокойно переминался с ноги на ногу и учащенно, взволнованно дышал. И он по-прежнему был нетерпим и проявил раздражение, когда Уотсон не сразу понял, каким образом двигается силуэт в окне. «Как видно, годы не смягчили резкого характера Холмса, и он был все так же нетерпелив, сталкиваясь с проявлениями ума менее тонкого, чем его собственный», – с легкой печалью замечает Уотсон. Действительно, все было, как в старые времена.
