Кейт Аткинсон - Чуть свет, с собакою вдвоем
«Твиты», — говорит Саския. Точней и не скажешь. Болтовня и щебет, бу-бу-бу, твит-твит-твит. Много и шума, и страстей, но смысла нет[132]. Люди больше не справляются с пустотой, все норовят заполнить ее всяким вздором, какой под руку попадется. Были времена, когда люди держали свои мысли при себе. Тилли нравились эти времена. В детстве у нее был голубой волнистый попугайчик. Твит-твит. Волнистых попугайчиков любить нелегко. Отец нечаянно на него наступил. Мать сказала, что не понимает, как это можно наступить на волнистого попугайчика. Теперь до правды-то и не докопаешься. Тилли хотела его похоронить, но отец кинул трупик в огонь. Погребальный костер. Она до сих пор так и видела попугайное тельце, перья вспыхивают. Нельзя сказать, что попугайчик ей уж очень нравился, но она переживала и некоторое время его оплакивала. Какая жалость. Тилли не хотела, чтоб ее кремировали. Бросили в огонь. Надо бы это где-нибудь записать, составить завещание, чтоб все было ясно. Она боялась огня с тех самых пор, когда в детстве бомбили Гулль. Хотя, конечно, если похоронят заживо, тоже приятного мало.
Марджори Балкер вязала, ждала, когда позвонит Винс. Оператор к вязанию не приглядывался. Тилли понятия не имела, как вязать, поэтому обильно вздыхала и клала спицы на колени. На вид убедительно — вот и хорошо. Сплошное притворство. Что уж врать-то, актерство на редкость дурацкое занятие. Нынче все дурацкое. Везде притворство. Настоящего больше не бывает. Видений зыбкая основа[133]. И так далее.
Опять вздрогнула, проснулась, с трудом села и включила лампу у кровати. Выбралась из постели, влезла в шлепанцы, пошла вниз. Посидела за столом, уверена была, что ищет чего-то, но не помнила, что потеряла. На столе ваза с фруктами, тихо гниют яблоки и бананы. Саския никогда не ест, а Тилли забывает. Предложила вчера Саскии мятную конфетку, а та шарахнулась, будто Тилли героин ей всучивает.
Есть хочется. Чего-нибудь вкусненького. Даглас иногда возил ее пить чай в Дорчестер. Прелестно.
Можно ведь пустить детей и не препятствовать им? Всех-всех детей. Тилли повела бы крестовый поход, крестовый поход детей — нет, это другое, правильно? Война с неверными. До сих пор встречается, малолетние солдаты в Африке, она видела по телевизору. Раньше неверными были арабы, а теперь это мы. Она взяла яблоко, ощупала — кожура морщинистая, мягкая. Разлагается. Вот что происходит с ее мозгом. Он разлагается.
— Боже мой, Тилли, — сказала Саския. — Что вы делаете?
— Пеку, — величественно объявила Тилли. — Собственно говоря, я пеку пирог.
— Вы вся в муке, — сказала Саския. — Вся кухня в муке. Вы повытаскивали все кастрюли и сковородки. Тут что, бомба взорвалась?
— О нет, уверяю тебя, от бомб гораздо больше беспорядка, — сказала Тилли. — Я, знаешь ли, была в Гулле во время войны.
— Тилли, вы в курсе, который час?
Тилли глянула на кухонные часы.
— Три, — любезно сообщила она.
Время пить чай. Чайник свежего чая и кусочек вкуснейшего пирога, вот радость-то. Мать хорошо пекла, выпечка — объедение, замечательные бисквиты, мягкие, как облака. От кулинарных талантов Тилли у матери руки опускались. Никто тебя замуж не возьмет, если не научишься готовить. Ну что ж, Тилли ей покажет. Пригласит ее на чай и…
— Три часа ночи, Тилли! — рявкнула Саския. — Три часа ночи.
— А, — пробормотала Тилли, — то-то я смотрю, темно как. — Оказывается, по слабоумным дряхлым щекам катятся слезы. Вот оно, начало конца.
* * *Он уснул и проснулся от кошмара. В кошмаре за ним гнался торс — безголовое, безрукое и безногое женское тело, то ли Венера Милосская, то ли портновский манекен. Но Джексон знал, что на самом деле это его сестра. Вечно его сестра. Теперь она бестелесна, но в его снах живее некуда.
Перед смертью Нив копила на манекен. Сама себя обшивала. Джексон до сих пор помнит вечернее платье, которое она шила для рождественской вечеринки на работе. Ездила в Лидс за изумрудным атласом. Платье до колен, она встала на кухонный стол в туфлях, которые собиралась надеть к платью, и велела Джексону подколоть подол. Он ходил вокруг, измерял расстояние от стола до ее коленки, гладким треугольным портновским мелком из ее корзинки с рукодельем ставил на платье крестики.
Удивительно, глубоко близкое — изумрудный атлас, ноги сестры, обтянутые тонкими чулками. Их мать, не склонная к комплиментам, поскольку никогда не получала их сама, временами роняла замечания о прекрасной фигуре и красивых ногах Нив. У матери, говорил отец Джексона, ноги были что кроватные столбики. Если б мать не умерла полугодом раньше, подол подкалывала бы она.
— Девушке нужна мать, — сказала Нив.
Она печалилась, и потому он не сказал: «Мальчику тоже». Да она и сама понимала.
— С куклой будет проще, — сказала она, крутясь на месте, пытаясь разглядеть подол.
Джексон думал, кукла — это во что дети играют. Или, может, куклы — это подруги брата.
— Нет, — засмеялась Нив. — Портновская кукла, манекен. Ты его переделываешь так, чтоб у него был твой размер.
Она не успела дошить платье — погибла, а подол так и остался приметан крупными белыми стежками. Платье висело на двери ее спальни, внутри не было тела Нив, и платье стало плоское, вяло обвисло, будто Нив внезапно стала невидимкой. Она, собственно, и стала. Брат Джексона Фрэнсис сказал:
— Жалко, что она не закончила, ей бы понравилось, если б ее похоронили в платье. — А потом сказал: — Блядь, Джексон, что я несу? Жалко? Что за бабье слово. Жалко, что она умерла, вот как. — И бросил платье в огонь.
Джексон и не думал, что оно сгорит так быстро. Выхватить его из огня он, само собой, не успел.
Джексон ходил в похоронную контору смотреть на тело Нив. На ней был саван вроде допотопной ночной сорочки. До подбородка — чтобы не было видно отметин на шее, где Нив душили. И все равно лицо было какое-то не такое, словно труп лишь притворялся его сестрой и не очень при этом старался. Она бы ни за что по доброй воле не надела саван. Нив любила изысканную старомодную одежду, высокие каблуки, мягкие свитеры, узкие юбки до колен.
У него была пара старых фотографий, на которых она тоже на себя не походила, но не была чужая, как этот труп. Неизвестно, что стало с фотографиями. Сгорели, надо полагать. В Кембридже, уже после развода с Джози, его дом взорвали. (И снова краткий пересказ интереснее подробной версии.)
В гробу Нив гораздо больше пошло бы зеленое платье. Никто бы и не увидел, что оно недошито.
Спустя несколько лет после ее смерти Джексон уехал из дому и взял с собой лишь одну ее вещь — маленький керамический колодец желаний с надписью «Целый колодец счастья из Скарборо». Нив ездила туда на день с друзьями и привезла Джексону подарок. Подарки тем драгоценнее, поскольку у них в семье были делом почти неслыханным. В Британском музее стоят целые горшки, что хранились в неприкосновенности тысячи лет, а от колодца желаний не осталось ни осколка — тоже взрыв виноват.
