Филлис Джеймс - Ухищрения и вожделения
Она попыталась выбросить из головы абсолютно все, кроме тех вопросов, которые она пришла задать маме. Но мама умерла так недавно и память о ее смерти причиняла такую боль, что выбросить это из головы оказалось невозможно.
Мама не хотела умирать в больнице, и папа обещал ей, что этого не будет. Она расслышала, как он шепотом уверял маму в этом. Она знала, что доктор Энтвистл и районная медсестра были против. Она слышала и обрывки разговоров, не предназначенных для ее ушей, но в темноте лестницы, за дубовой дверью гостиной, где она замирала молча, слова звучали громко и ясно, словно девочка стояла прямо у постели больной.
— Вам понадобится круглосуточный уход, миссис Блэйни, я не смогу вам его обеспечить. И в больнице вам будет гораздо удобнее.
— Мне удобно. У меня есть Райан и Тереза. У меня есть вы. Вы все так добры ко мне. Мне больше никто не нужен.
— Я делаю все, что могу. Но два визита в день — этого недостаточно. Вы слишком многого ждете от мистера Блэйни и Терезы. Конечно, как вы говорите, она у вас есть, но ведь ей всего пятнадцать.
— Я хочу быть с ними. Мы хотим быть вместе.
— А если они испугаются?.. Детям это тяжело.
И тогда этот мягкий, неуступчивый голос, тоненький, словно стебелек тростника, но не сломленный, произнес с эгоистичным упрямством, так свойственным умирающим:
— Они не испугаются. Неужели мы допустим, чтобы они испугались? Нет ничего страшного ни в рождении, ни в смерти, если все правильно объяснить.
— Есть вещи, миссис Блэйни, которые невозможно объяснить детям, они постигаются только на собственном опыте.
И она, Тереза, делала все, что в ее силах, чтобы доказать, что у них все в порядке, что они могут справиться сами. Приходилось прибегать к некоторым уловкам. К приходу доктора и медсестры Поллард она мыла двойняшек, одевала их в чистые платьица, меняла пеленку Энтони. Было очень важно, чтобы все выглядело как следует, чтобы доктор Энтвистл и медсестра не могли сказать, что папа не справляется. Как-то в субботу она испекла булочки и предложила их всем присутствующим, уложив на блюдо — самое красивое блюдо в доме, мамино любимое, с изящным рисунком — розами и отверстиями по краям, чтобы можно было продеть ленточку. Она помнила смущенный взгляд доктора и его отказ:
— Нет, спасибо, Тереза, немного погодя.
— Пожалуйста, попробуйте. Это папа спек.
А когда доктор уходил, он сказал отцу:
— Может, вам и по силам все это выдержать, Блэйни. А мне… Боюсь, что нет.
Кажется, один только отец Макки оценил ее старания. Отец Макки, который говорил точно как ирландец в передачах по телику, так что Тереза думала: это он нарочно, это он так шутит — и всегда старалась вознаградить его улыбкой или смехом.
— Ух ты, ну и здорово у вас дом отчищен — все так и блестит. Сама пресвятая Дева Мария согласилась бы есть прямо с полу, смотри-ка. Папа твой спек, говоришь? Вот это да! Да еще такие пышные. Вот гляди, я даже одну в карман кладу, после съем. А теперь будь умницей, пойди приготовь нам чайку покрепче, а я тут с твоей мамой пока поболтаю.
Она старалась не думать о той ночи, когда маму увезли: она проснулась от страшных стонов и даже подумала, что вокруг дома, воя и рыча от боли, мечется какой-то зверь; потом поняла, что эти звуки доносятся вовсе не снаружи; потом ее вдруг охватил непреодолимый страх. Потом в дверях вырисовалась фигура отца: он приказал ей оставаться в комнате, никуда не выходить и чтоб дети не шумели; потом она смотрела из маленькой спальни, из окна рядом с парадным, как подъехала санитарная машина, а двойняшки на кровати испуганно таращили глаза; потом двое с носилками прошли в дом; потом по садовой дорожке понесли на носилках обернутую в одеяло, теперь уже умолкшую мать. И тут она бросилась вниз по лестнице и забилась в руках пытавшегося удержать ее отца.
— Нет, нет, лучше не надо. Уведите ее в дом.
Она не могла бы сказать, кто произнес эти слова. Потом она вырвалась на волю и бросилась вслед машине, уже выворачивавшей из проулка на шоссе, и, догнав, била сжатыми кулаками в закрытые дверцы. Она помнила, как отец поднял ее и понес в дом. Помнила его сильные руки, его запах, шершавость его рубашки и как бессильно болтались ее собственные руки, пока он ее нес. Она больше никогда не видела мать. Вот так Бог ответил на ее молитвы. На молитвы ее матери, которая и просила-то о малости — всего только, чтобы остаться дома. И никакие слова отца Макки не могли теперь заставить ее простить Бога.
Холод сентябрьской ночи пробирался сквозь джемпер и джинсы, застыла и начала болеть поясница. Она ощутила первый укол сомнения. И тут чуть дрогнул язычок свечи: мама была рядом. Все шло как надо.
Как много надо было у нее спросить! Про пеленки для Энтони. Одноразовые стоили дорого и нести их из магазина было не так-то легко — очень уж большой пакет. А папа вроде и не понимает, сколько за них приходится платить. Мать ответила, что можно использовать старые махровые полотенца и подстирывать их по мере надобности. Еще двойняшки — им не очень-то по душе миссис Хантер, которая заезжает за ними и отвозит их в дневную группу. — Двойняшкам нужно быть вежливыми с миссис Хантер и не капризничать. Ведь она хочет им добра. Очень важно, чтобы они посещали группу. Пусть постараются ради папы. Тереза должна им все это объяснить. — А еще — отец. Так много надо про него сказать. Он не очень часто ходит в паб, не хочет оставлять их одних. Но в доме всегда есть виски. — Не надо беспокоиться об этом, — ответила мать. Сейчас ему это необходимо, но скоро он снова начнет писать картины, и ему уже не надо будет так много пить. Но если он по-настоящему напьется, а в доме еще останется бутылка, лучше ее вылить. И не надо бояться, что отец рассердится: он никогда не станет на нее сердиться.
Беседа без слов все продолжалась. Тереза сидела застыв, словно в трансе, следя, как истаивает воск свечи. И вот ничего не стало. Мать ушла. Прежде чем загасить свечу, девочка ножом счистила с камня следы воска. Важно, чтобы не оставалось улик. Потом она поставила камни на место. Сейчас в развалинах для нее не осталось ничего интересного — лишь холодная пустота. Пора возвращаться.
Вдруг ею овладела страшная усталость. Не верилось, что ноги донесут ее до велосипеда, и страшно было даже подумать о том, чтобы снова ехать по кочкам через мыс. Она сама не понимала, что заставило ее пройти через огромную арку восточного окна и встать на краю обрыва. Может быть, желание собраться с силами, взглянуть на залитое лунным светом море и снова обрести хотя бы на миг утраченное общение с матерью. Но вместо этого ее мыслями завладело воспоминание совершенно иное, о событии совсем недавнем и таком страшном, что она не решалась говорить о нем ни с кем, даже с матерью. Она снова видела красный автомобиль, мчащийся к Скаддерс-коттеджу, снова уводила детей из сада и оставляла их в спальне наверху, снова плотно закрывала двери гостиной. А потом стояла за дверьми и слушала.
