Дональд Томас - Казнь Шерлока Холмса
— Вы много мните о себе, Холмс, — протянул толстяк, оказавшийся Кэлхуном. — Но с тех пор как вы взялись за мое дело, за вами следили. Вы были под наблюдением, даже когда изучали судовые журналы и ллойдовские страховые досье в Лондоне.
Генри Милвертон усмехнулся колкому замечанию Кэлхуна и вновь продолжил свою речь:
— Среди нас нет полковника Джеймса Мориарти: его задержали дела, связанные с фамильными ценностями. Это довольно необычно, но он носит то же первое имя, что и его брат-профессор, одиннадцать лет назад сброшенный вами в пучину Рейхенбахского водопада. Немало времени прошло с тех пор, как вы полагаете? Но вам, мистер Холмс, наверняка известна старая итальянская пословица «Месть — это блюдо, которое подают холодным». Прежде чем ваша история придет к печальному завершению, полковник Мориарти призовет вас к ответу за смерть брата, и вы не сможете избежать расплаты. — Милвертон издал сочный смешок, радуясь собственному остроумию. — Или вспомним случай с греческим переводчиком. Вы поверили газетной вырезке, где сообщалось, будто Гарольд Латимер и Уилсон Кемп, которых вы разыскивали как убийц, зарезали друг друга в вагоне поезда недалеко от Будапешта. Однако не стоит, мистер Холмс, верить всему, что пишут в газетах. Этих и других джентльменов пригласят полюбоваться, как вы будете плясать с петлей на шее в последние полчаса вашей жизни.
— Тот самый Латимер, — мягко сказал мой друг, — негодяй, истязавший брата девушки, на которой обещал жениться, и в итоге убивший несчастного с целью отнять у него фамильное состояние.
— Это всего лишь ваши слова, мистер Холмс.
Во сне он не ответил на замечание «судьи». Мысли великого сыщика были далеко. Сосредоточившись на обстановке «зала заседания», он с усилием, вызывавшим почти физическую боль, пытался уловить смутно припоминаемые детали. Несмотря на свет, бивший прямо в глаза, Холмс заключил, что место действия представляет собой не обычную комнату, а сводчатое помещение, где сходятся четыре вымощенных камнем коридора и каждый из них венчает готическая арка. Ничто во тьме этих переходов не подсказывало ему, находится ли он в Англии или на континенте, в уединенной крепости или в большом городе. По крупицам Холмс восстанавливал в памяти убранство зала, и следующим утром, когда он проснулся, основной клубок был уже распутан. Ключом к разгадке послужило имя Генри Кайюса Милвертона, которое мой друг беззвучно повторял, боясь утратить его в следующем сновидении.
На протяжении нескольких дней в перерывах между «слушаниями дела» Холмса держали взаперти. Камера, последнее его прибежище перед казнью, напоминала тоннель с голыми белеными стенами и сводчатым кирпичным потолком, поддерживаемым металлическими балками. За изголовьем кровати располагалась маленькая открытая ниша с водопроводным краном, тазом и сточным отверстием. День и ночь за Холмсом следили приставленные Милвертоном надзиратели.
Меблировка была убогой: приподнятое над полом дюймов на девять узкое деревянное ложе с тонким матрасом, грубым тюремным одеялом и холщовой подушкой; поставленные рядом столик и стул с прямой спинкой — их убирали на ночь из боязни, что узник воспользуется ими для побега. В другом углу стояли стол со стулом для надзирателя. Свет проникал сюда через два маленьких окна с матовыми рифлеными стеклами и мелкими железными решетками. Пол был выложен блестящими красными плитами. Еду Холмсу приносили уже нарезанной и подавали на белой оловянной тарелке без приборов: тюремщики опасались давать ему нож — вдруг заключенный вздумает сбежать или свести счеты с жизнью до назначенной даты.
Благодаря наметанному глазу сыщик легко измерил камеру: длина ее составляла почти девятнадцать футов, ширина — восемь, своды потолка в самом низком месте опускались до семи футов над полом. Напротив окон и выхода во двор, на длинной стене, смежной с коридором, не было ничего, кроме пластины, к которой крепилась цепь с ножным браслетом, и двойного газового рожка для освещения в темное время суток. В торцевой стенке, на противоположной стороне от кровати, находилась дверь, ведущая в проход, сообщавшийся с коридором под прямым углом.
Легкая цепь с браслетом при вытягивании во всю длину позволяла Холмсу добраться до ниши за изголовьем. Если он шел по направлению к выходу, его путь заканчивался почти на середине комнаты. Рукой подать до двери во двор и стола, за которым постоянно сидел надзиратель. (Тюремщики несли вахту в камере попарно, как и те, кто дежурил в коридоре.) Дотянуться до стража Холмс не смог бы при всем старании, даже если бы это давало ему шанс на свободу. Тарелка с едой ставилась перед ним так, чтобы он едва мог ее достать, после чего охранник быстро отстранялся. Холмсу дали понять, что отсюда он сможет выходить только на заседания «суда», пока однажды утром его не выведут во двор к виселице. Надсмотрщики не сомневались: никто не вызволит пленника, а сам он без посторонней помощи и подавно не справится. Эту уверенность великий детектив считал их самой большой слабостью.
Несмотря на то что ночью Холмс погружался в наркотическое забытье, надзиратель не покидал камеры, а караульные сидели в коридоре, готовые в любую секунду явиться на зов. И все-таки сон давал моему другу надежду на спасение. Его ежесуточно заставляли выпивать стакан бромисто-водородного скополамина, что, вероятно, казалось тюремщикам излишней предосторожностью, поскольку узник мог отойти от кровати лишь на несколько шагов. Двери находились от него на достаточном расстоянии, а дотронься он кончиками пальцев до решетки ближайшего окна, его тут же бы увидели и услышали. При таких обстоятельствах надзиратели не придавали особого значения тому, глотал ли пленник зелье или нет. Однако они выполняли приказ неукоснительно, боясь ослушаться Милвертона. Холмс понимал, что наркотик ему дают лишь затем, чтобы в ночные часы он не доставлял охране излишнего беспокойства мольбами или проклятиями. И он старался вести себя тихо. Через пару суток бдительность стражей ослабла, и человек, который приносил скополаминовый коктейль, иногда отвлекался и поглядывал по сторонам. Улучив момент, Холмс, обычно сидевший нога на ногу, выплескивал часть жидкости на свои шерстяные носки. Тот, кто забирал стакан, наклонялся, чтобы проверить, исходит ли от заключенного специфический запах. Дыхание Холмса неизменно отдавало сладковатым душком, и тюремщики оставались довольны его послушанием. Без распоряжения Милвертона они не решались дать узнику дополнительную дозу, а тот, судя по всему, редко оказывался поблизости.
Несколько ночей Холмс провел, борясь с действием наркотика. В результате затворник мало-помалу научился приходить в состояние, которое он называл сумеречным. Однажды, находясь между сном и явью, мой друг расслышал мерное посапывание. Выяснилось, что тюремщик, уверенный в беспомощности узника, боґльшую часть ночи проспал, сидя на стуле. Это и послужило основой плана, впоследствии разработанного сыщиком. Через сутки или двое погруженный в транс Холмс уловил другие звуки. Обыкновенный человек не обратил бы на такую мелочь внимания, но великому детективу она помогла раскрыть тайну собственного похищения.
Сперва он не поверил своим ушам. А вдруг это галлюцинация, навеянная скополаминовыми парами? Казалось, гудела адская машина, к которой он был прикован, когда сражался с наркотическим дурманом. Однако мой друг знал: если звук не порождение фантазии, он обязательно раздастся снова. Так и произошло, опять послышались четыре удара, один за другим. Нет, понял Холмс, это не адская машина, а большие часы: пробило четыре. Он решил было дождаться пяти, чтобы определить, откуда доносится этот мелодичный звон. Но, к его удивлению, через несколько секунд удары повторились, только на тон выше, чем в прошлые два раза. Холмс, скрипач, композитор, автор трактата о песнопениях Орландо ди Лассо, обладал абсолютным музыкальным слухом. Едва уловив звук, он мог сразу же назвать соответствующую ноту. В ту ночь он четырежды услышал ми, затем си-бемоль октавой ниже и соль октавой выше. Добавлю, что никто лучше Холмса не знал улиц и зданий Лондона. Благодаря своим наблюдениям в области кампанологии детектив сообразил, что звучание этих нот через определенные промежутки может означать только одно: прозвонили сначала в церкви Гроба Господня, потом в соборе Святого Павла, следом подал голос дискант на колокольне Сент-Мартин-ле-Гранд.
Проснувшись утром, Холмс ликовал, как ребенок в Рождество. То, чего нельзя было расслышать из «зала суда» в глубине здания или из камеры в часы, когда улицы наводнялись людьми, достигло слуха ночью, в пору затишья между криками припозднившихся пьяниц, бредущих домой, и грохотом первых повозок, которые ехали на рынок. Теперь Холмс знал точно, как если бы произвел триангуляцию по карте, что находится в мрачных заброшенных стенах Ньюгейтской тюрьмы. Сводчатое помещение, где заседал «суд», было не чем иным, как местом пересечения четырех огромных коридоров, расположенных крестообразно, подобно главному и боковым нефам храма.
