Жорж Сименон - Бургомистр города Верне
Жеф Клаас выстрелил через окно, в которое можно было видеть гостиную ван Хамме с ее великолепной, недавно выписанной из Брюсселя обстановкой; затем он покончил с собой.
И теперь Терлинк мог поклясться, что посмей жена задать ему вопрос, она спросила бы о том, о чем он сам спросил себя, как только узнал новость: успел ли Жеф, уйдя от него, Терлинка, увидеться с Линой, поговорить с ней, рассказать о своем разговоре с баасом?
Ответ был отрицательный. Мальчишка не сказал никому ни слова — это было уже ясно. Он влетел в маленькое кафе на углу улицы Святого Иоанна.
Несколько завсегдатаев слушали радио. Парень прошел прямо к прилавку и одну за другой опрокинул три стопки можжевеловки.
Терлинк вздохнул: его выводил из себя смотревший на него глаз, и ему почудилось, что он закрыл его, повернув наконец выключатель.
Как всегда, он проснулся в шесть и, спустившись вниз, снова встретил тот же взгляд: Тереса уже успела прочесть газету и, особенно явственно удрученная несчастьями человечества, горестно покачивала головой, смахивая пыль.
День был базарный. Еще не рассвело, но на площади слышались конский топот, петушиное кукареканье, иногда — долгое мычание: сегодня город жил в ином ритме, чем обычно, да и запахи были другие.
Йорис Терлинк долго — после умывания у него коченели кончики пальцев — грел бледные руки над кухонной плитой, сняв с нее крышку. Потом, не обращая внимания на Марию, которая готовила первый завтрак и клала ломтики сала на сковородку, пошел и взял три яйца с полки, висевшей за дверью в подвал.
Терлинк взбил яйца в чашке с цветочками — как всегда в одной и той же, — посолил, поперчил, накрошил в них мягкого хлеба и пошел вверх по лестнице.
С полдороги он уже начал прислушиваться. По шороху он заранее определял, спокойна ли Эмилия или сцена будет мучительной. Подойдя к двери, он послушал, открыл окошко, посмотрел и вошел, держа чашку в руке.
— Вот яички, — сказал он. — Вкусные яички для Мимиль. Она ведь будет умницей? Она с удовольствием скушает вкусные яички, правда?
Он не улыбался. Черты его лица оставались такими же жесткими, как в ратуше, когда он подписывал почту, поданную ему Кемпенаром.
Бывали утра, когда Эмилия издавала пронзительные крики, в неудержимом ужасе прижимаясь к стене, которую пачкала всеми мыслимыми способами.
В иные дни он заставал ее лежащей на животе, всегда голой, потому что она не выносила соприкосновения с одеждой или одеялом; зубами она впивалась в матрас, ногтями вцеплялась в его ткань.
— Умница Мимиль…
Этим утром она смотрелась в кусочек зеркала и не обратила внимания на приход отца. Терлинк сумел поставить чашку рядом с ней и осторожно, чтобы не напугать дочь, вытащить даже кусок клеенки, который всегда подкладывали под нее, потому что она никогда не вставала в не знала чувства отвращения.
Комната освещалась только слуховым окном, которое пришлось забрать решеткой. Для проветривания нужно было дожидаться спокойной минуты, и Терлинк в это утро удовлетворился тем, что вытащил испачканную клеенку.
— Кушай, Мимиль…
Пятясь, он вышел. И сам, без всякой тошноты, вымыл клеенку под краном в глубине коридора.
Он съел, как обычно, яичницу с салом. Подумал о ван Хамме и, по ассоциации, посмотрел на Тересу, которая смотрела на него. Пустяк, конечно, но настроение у него испортилось.
Терлинк прошел через рынок. Кучки людей обсуждали событие, но не слишком пылко, сдержанно, особенно при детях.
С восьми до девяти он находился в ратуше, в неизменившемся за десятилетия просторном кабинете, лицом к лицу с Ван де Влитом, с которым каждое утро странно здоровался одними глазами. Потом закуривал первую сигару, открывал привычно щелкающий футляр.
Занимался вялый приглушенный день, свет которого пересекали смутные медлительные фигуры.
Появился Кемпенар, доложивший, что бургомистра уже полчаса дожидается г-жа Клаас, мать Жефа.
— Что мне сказать ей, баас? Думаю, она насчет похорон…
Йорис принял ее. Она была в черном и промокшая, как все в это утро: лицо влажное от измороси и слез, уже покрасневшие хлюпающие ноздри.
— За что ко мне цепляться, баас? Я честная женщина, это в Верне все знают. Всю жизнь я непокладая рук работала, чтобы поднять мальчика…
Терлинк нисколько не взволновался. Он попыхивал сигарой:
— С какой стати кому-нибудь к вам цепляться? Не вы же стреляли в Лину ван Хамме, не так ли?
— Я даже не знала, что он бегает за ней. Уж я-то внушила бы ему, что эта девушка не про него.
Крестьянки на площади раскрыли зонтики, хотя дождя в полном смысле слова не было. Под самыми окнами Терлинка оглушительно крякали утки.
— Короче, зачем вы пришли?
— Я сижу без гроша, баас. Я думала, у него была с собой хоть малость, но ничего не нашла в карманах. А на похороны…
— Справка о необеспеченности у вас есть?
Справки у нее не было. Она всегда перебивалась как приходящая прислуга, и до сих пор сын отдавал ей то, что получал у Терлинка.
— Я уверена, люди не захотят больше брать меня на работу.
Это ему было безразлично. Он вызвал звонком Кемпенара:
— Выправите справку о необеспеченности на имя вдовы Клаас.
Секретарь вышел, но бургомистр вновь вызвал его:
— У нас остались гробы?
Имелись в виду длинные ящики из плохо оструганного и покрашенного дерева, которые хранились про запас, на случай необходимости, в сарае, где стоял пожарный насос.
— Три штуки, баас.
— Выдайте один госпоже Клаас.
Вот! Все урегулировано. И, по-прежнему хлюпая носом и держась как можно незаметней, она смиренно исчезла за дверью.
Пришел комиссар Клооп с донесением. Терлинк размашисто подписал бумагу, вышел из ратуши и отправился на сигарную фабрику, высившуюся в новом квартале.
— Нужно подобрать замену маленькому Клаасу, — объявил он бухгалтеру, усевшись у себя в кабинете.
Здесь, в отличие от ратуши и его собственного дома, все было светлое, современное, пахло лаком и линолеумом.
— Я уже кое-кого нашел, баас.
Но Терлинк, из принципа или духа противоречия, отрезал:
— Мне это не подходит. Дайте объявление в газете, и я сам посмотрю кандидатов.
Он не выносил г-на Гийома, своего бухгалтера, выполнявшего, по существу, обязанности директора. Не выносил, вероятно, больше всего за то, что не мог его ни в чем упрекнуть. Это был аккуратный толстячок, изысканно вежливый, педантично опрятный, со свежей кожей и гранатовой булавкой в сиреневом галстуке.
— Я договорюсь насчет объявления, баас. Рекламки тонких сигар прибыли. Голубой цвет вышел побледнее, тем на макете, но печатник утверждает, что добиться такого же колера было невозможно.
Возвращаясь в полдень домой, Терлинк прошел неподалеку от старой больницы, которая не замедлит перетекать в новое, воздвигаемое им здание, как только оно будет закончено.
