Жорж Сименон - Исповедальня
— Что ты, папа!
— Эдгар говорил, что у нее такой же характер, как у матери.
— У Франсины?
— Да. Он много рассказывал о ней, когда мы были у них. Госпожа Буадье — дочь профессора Венна, первого невропатолога Франции и, может быть, всей Европы. Он возглавлял неврологическое отделение в Сальпетриере, три-четыре года назад вышел на пенсию, но до сих пор со всего мира к нему приезжают консультироваться.
Изредка поглядывая на отца, Андре Бар чувствовал растущее в том смущение. Зачем он пришел? Зачем оставил мастерскую, где ему, в своей стихии, так хорошо? И что за словоохотливость, потребность в бесполезных фразах.
Андре чуть было не выпалил:
— Меня интересует Франсина, а не ее родители и родственники.
Какое ему дело до самоубийцы из Ньевра или Центрального массива; профессор-пенсионер, такой знаменитый и энергичный, несмотря на возраст, тоже его не интересовал.
— Ты ничего не слышал?
— Нет.
— По-моему, хлопнула дверь.
— Наверно, мама все-таки решила уйти.
— Поехала к Наташе.
И снова молчание, уже более продолжительное. Молчания Андре боялся больше, чем разговоров.
— Прости, что помешал… На чем же я остановился? Ах да! Мы говорили о Франсине, и мне вспомнилось, что я знал ее отца и Колетту, — когда им было примерно столько же, сколько их дочери сейчас.
— Она была красивая?
— Колетта? Похожа на Франсину. Очень привлекательная. И удивительно способная: если мне не изменяет память, она подготовила диссертацию по английской литературе, а вот защитила или нет — не знаю: потерял их из виду.
И опять тишина, которая теснила грудь, словно таила в себе какое-то скрытое значение.
— Что я хотел сказать… Мы не виделись много лет. Когда мы были студентами, он даже не бегал за ней. Еще полгода назад я не подозревал, что они живут в Ницце, в двадцати километрах от нас.
Он робко улыбнулся, словно извиняясь за свои разглагольствования.
— Мне уйти?
— Да нет. Ты хотел что-то сказать.
— Теперь и не знаю. Следовало бы подумать о людях, об их судьбе…
Эдгар Буадье, например, будь у него такое желание, был бы сейчас профессором медицины в Париже, где, без сомнения, унаследовал бы должность и репутацию своего тестя.
Андре, скорее из жалости, спросил:
— Почему же он не остался в Париже?
— Видимо, боялся упреков, что получил место только благодаря женитьбе. А потом, человек он был жесткий, принципиальный, всегда говорил правду в глаза, и жизнь в официальных кругах была бы для него просто невыносимой. На своей клиентуре он приобретает не меньший опыт, чем если бы подвизался в какой-нибудь крупной больнице.
Это прозвучало фальшиво. Фальшиво не в прямом смысле слова, но Андре был убежден, что отец, едва шевеля губами, произносит фразы, лишь отдаленно связанные с его подлинными заботами.
— Он прекрасный человек. И надеюсь, счастлив, если, конечно, есть по-настоящему счастливые люди… Я отнимаю у тебя время.
— Я сейчас пойду спать.
— Кажется, Франсина обожает мать?
— Мне она больше рассказывала об отце. Она изучает стенографию и бухгалтерию, чтобы получить место у него в канцелярии.
Теперь заговорил Андре, чему и сам удивился.
— Она хотела заняться медициной, стать его помощницей, но вбила себе в голову, что никогда не сдаст экзамены на бакалавра. Говорит, что не способна к учению.
Он покраснел: ишь разоткровенничался!
— Ее мать была умницей и могла бы сделать карьеру. Но вышла замуж, предпочла жизнь домохозяйки, посвятив себя дому и детям, — монотонным голосом закончил отец, направляясь к двери.
— Надеюсь, и она счастлива… Внизу явно хлопнула дверь-мать вернулась.
Он спустился по лестнице, словно опасался быть застигнутым в мансарде. Андре поставил пластинку, дал полную громкость, а десять минут спустя бросился на постель и мгновенно заснул.
Если ему что и снилось, утром он не мог вспомнить. Он просыпался сам, в шесть часов, и неуверенным шагом, как лунатик, шел под душ. Одновременно с ним вставала только Ноэми, но когда он спускался вниз, на кухне еще никого не было, и все ставни на первом этаже оставались закрыты.
Потом, в половине седьмого, поднимался отец; он тихо проскальзывал в ванную, куда с вечера, чтобы утром не будить жену, относил одежду.
Вилла называлась «Орше» — а почему — не знал никто, разве что те, кто строил ее в начале века, — и представляла собой внушительное здание с большими светлыми комнатами и прекрасной лестницей из белого мрамора.
Квадратная, бледно-розовая, со светло-серыми углами и наличниками, она высилась посреди сада, казавшегося чуть ли не парком.
Прежде чем завестись, два-три раза чихнул мотор, скрипнули ворота, и Андре выехал на бульвар Карно, где полуобнаженные ветви деревьев всегда наводили его на мысль о живых существах. Одно время он даже находил в них что-то сексуальное, почти непристойное.
Вот и Круазетт; он спускался на пляж, где напротив больших отелей рабочие граблями разравнивали песок, как садовники разравнивают гравий на аллеях.
Андре раздевался и бросался в воду; в это время, кроме него, в двадцати-тридцати метрах, обычно купался лишь один человек, какой-то англичанин; он не знал его имени и никогда с ним не разговаривал.
Правда, изредка они устраивали нечто вроде соревнования, заплывая так далеко, насколько хватало сил, до потери дыхания, а потом, издали, обменивались легкой улыбкой.
Белая яхта, едва покинув порт, разворачивала паруса; «Электра» выходила в море рано утром, в любую погоду, и возвращалась лишь на закате. В семь часов Андре был уже дома и, приоткрыв дверь кухни, бросал служанке:
— Завтракать, Ноэми!
— Сейчас, господин Андре.
— Отец спустился?
— Давно в столовой и, наверно, кончает пить кофе.
Андре наклонялся, и отец, по обыкновению, целовал его в лоб, едва касаясь волос губами.
— Доброе утро, папа.
— Доброе утро, сын. Вода теплая?
— Почти горячая.
Ни тот, ни другой не сделали и намека на вчерашний разговор. Начинался новый день. Отец вставал из-за стола и в свой черед пешком уходил на Круазетт, где проводил весь день за матовыми окнами, занимаясь больными зубами пациентов.
— Мама хорошо спала?
— Неплохо.
Мать жаловалась на бессонницу и каждый вечер принимала снотворное; по утрам она час-другой валялась в постели, прежде чем обрести жизнеспособность.
Часов в девять-десять — как когда — она завтракала в будуаре с балконом, смежным с ее комнатой, откуда за крышами открывался залив.
Андре уходил в лицей, не повидав ее. За завтраком яйца, четыре-пять тостов с джемом, два больших стакана молока — он повторял химию.
Казалось, утреннее солнце, морской воздух, голубая вода, в которой он вдоволь наплавался, сняли вчерашние заботы, рассеяли хандру, страх, овладевшие им с тех пор, как он покинул небольшой уютный бар на улице Вольтера.
