Эрнст Гофман - Зловещий гость (сборник)
Я вскочил из-за фортепьяно. «Вы доставили мне великое наслаждение, это были счастливейшие минуты из всех проведенных мною в Р-зиттене» – с этими словами молодая женщина протянула мне руку. Когда я припал к ней губами в величайшем восторге, то почувствовал, как в ней трепетала каждая клеточка! Не знаю, как я оказался в комнате дядюшки, а затем и в бальной зале.
Какой-то гасконец избегал сражений, потому что всякая рана стала бы для него смертельной – он весь состоял из сердца! Я мог бы сравниться с ним, как и всякий в моем состоянии: любое прикосновение было для меня смертельно. Рука баронессы, ее трепещущие пальчики были для меня отравленными стрелами, кровь моя кипела в жилах.
Не расспрашивая меня напрямую, мой почтенный дядюшка уже на другое утро узнал историю вечера, проведенного мною с баронессой, и я был сильно поражен, когда он, обыкновенно весельчак и балагур, вдруг принял очень серьезный вид и сказал следующее:
– Прошу тебя, тезка, борись с той глупостью, которая безраздельно тобой овладела! Знай, что твое поведение, каким бы безобидным оно ни казалось, может иметь ужаснейшие последствия. В беспечном безумии ты ступил на тонкий лед, который подломится под тобой прежде, чем ты это заметишь, и ты свалишься в ледяную воду. Я не стану хватать тебя за полу, потому что знаю, что ты сам выкарабкаешься и, весь израненный, скажешь: «У меня только небольшой насморк», но ум твой будет охвачен страшной лихорадкой, и пройдут годы, прежде чем ты выздоровеешь. Черт побери твою музыку, если ты не придумал ничего лучше, чем нарушать ею покой чувствительных женщин.
– Но, – прервал я старика, – разве мне приходило в голову любезничать с баронессой?
– Да если бы я узнал об этом, сам выбросил бы тебя в окно! – воскликнул дядя.
Появление барона прервало этот тяжелый для нас обоих разговор, а дела отвлекли меня от любовных грез, героиней которых была одна только Серафина. В обществе баронесса лишь изредка говорила мне несколько приветливых слов, но не проходило почти ни одного вечера, чтобы ко мне не являлся тайный посланец от Адельгейды, звавшей меня к Серафине. Вскоре мы стали чередовать музицирование с беседами на разные темы. Компаньонка, которая была не так уж и молода, чтобы оставаться такой наивной и игривой, врывалась в них с разными веселыми и немного путаными речами, когда мы с Серафиной начинали погружаться в сентиментальные грезы.
По разным признакам я вскоре заметил, что баронессу действительно что-то тяготит, – я ясно прочел это в ее взгляде, как только мы снова встретились. Мне стало очевидно, что в этом сказывается враждебное влияние призрака. Нечто ужасное, вероятно, произошло или должно было вот-вот случиться. Мне часто хотелось рассказать Серафине, как коснулся меня невидимый враг и как мой старый дядюшка изгнал его, вероятно, навеки, но какой-то непонятный страх сковывал мой язык, как только я собирался заговорить об этом.
Однажды баронесса не вышла к обеду: ей нездоровилось, и она осталась в своих покоях. Все присутствующие с участием расспрашивали барона, насколько серьезно это недомогание. Он как-то печально улыбнулся, будто с горькой насмешкой, и сказал:
– Это просто легкий катар из-за свежего морского воздуха, который не терпит здесь ни одного нежного голоска и не переносит никаких звуков, кроме грубых охотничьих криков.
И барон бросил колючий взгляд на меня, сидевшего наискосок от него. Слова эти предназначались не его соседу, а мне. Адельгейда, сидевшая рядом со мной, покраснела как рак, но, глядя в тарелку и царапая ее вилкой, тихонько прошептала:
– Но все же ты сегодня увидишь Серафину, и твои нежные песни утешат ее больное сердце.
Адельгейда говорила эти слова для меня, и в ту минуту мне показалось, что я состою с баронессой в запретной любовной связи, которая может окончиться только ужасным разрывом. Предостережения старого дяди тяжелым грузом легли мне на сердце. Что же делать? Не видеться с ней больше? Пока я находился в замке, это было невозможно, а уехать я просто не мог. Ах, я слишком ясно понимал, что у меня не хватило бы сил, чтобы самому прервать этот сон, которым дразнила меня моя безумная любовь. Адельгейда казалась мне кем-то вроде обыкновенной сводни, но, опомнившись, я устыдился своей глупости. Разве в те блаженные вечерние часы случилось нечто, что подтолкнуло бы нас с Серафиной к отношениям более близким, чем позволяли приличия? Как мне могло прийти в голову, что баронесса хоть что-то ко мне чувствует? Но все же я был уверен: мое положение опасно!
Обед был подан раньше обыкновенного, потому что охотники собирались еще идти на волков, которые появились в ельнике около самого замка. Я решил, что в моем возбужденном состоянии охота будет как нельзя кстати, и объявил дяде, что хочу принять в ней участие. Тот весело улыбнулся и сказал:
– Это хорошо, что ты хоть раз выберешься из четырех стен. Я останусь дома, ты можешь взять мое ружье, а также заткни за пояс мой охотничий нож – это надежное оружие в руках хладнокровного человека.
Охотники окружили ту часть леса, где предположительно находились волки. Было ужасно холодно, ветер завывал в елях и бросал мне в лицо снежные хлопья, так что, когда стемнело, я едва мог видеть на расстоянии шести шагов от себя. Совершенно окоченев, я оставил свой пост и искал укрытия, углубившись в лес. Тут я прислонился к дереву, держа ружье под мышкой. Я забыл про охоту и мыслями перенесся к Серафине, в ее уютный будуар. Вдруг где-то вдали раздались выстрелы, в ту же минуту в чаще зашуршало, и меньше чем в десяти шагах от себя я увидел большого волка, который, судя по всему, бежал мимо. Я прицелился, выстрелил и промахнулся; зверь бросился на меня с горящими глазами, и я пропал бы, если бы не выхватил вовремя охотничий нож и не вонзил его глубоко в глотку зверя, когда тот готов был в меня вцепиться, при этом кровь его брызнула мне на руку.
Один из егерей барона, стоявший неподалеку от меня, прибежал с громкими криками, и на его двукратный охотничий сигнал все собрались вокруг нас. Барон бросился ко мне: «Боже мой, на вас кровь! Вы ранены?» Я уверил его в обратном, тогда барон напустился на егеря, стоявшего ко мне ближе всех, и осыпал упреками за то, что тот не выстрелил, когда я промахнулся, и, несмотря на то что бедняга уверял, что это было невозможно, потому что волк в ту же минуту бросился на меня и пуля могла бы попасть в меня, барон все же остался при мнении, что егерь должен был смотреть за мной особо как за наименее опытным охотником.
Между тем егеря подняли зверя; он оказался таким крупным, какого давно уже не видели в окрестных угодьях, и все удивлялись моему мужеству и решимости, хотя мое поведение казалось мне вполне естественным, и я действительно не думал об опасности, которой подвергался. Особое участие выказал мне барон, он все спрашивал меня, оправился ли я от испуга; благо, что зверь меня не поранил. Когда мы отправились в замок, любезный хозяин взял меня под руку, как друга, а ружье мое понес егерь. Барон Родерих все еще говорил о моем геройском поступке, так что, наконец, я и сам поверил в свой героизм, перестал смущаться и ощутил себя, даже в сравнении с суровым хозяином поместья, вполне мужественным и хладнокровным человеком. Школьник выдержал экзамен, перестал быть ребенком, и его покинула присущая ему прежде смиренная робость. Мне казалось, что теперь я получил право на милости Серафины.
