Саймон Толкиен - Последний свидетель
И еще в самом уголке сознания звучал еле слышный голосок, но Питер все время отгонял его. Скоро он и без того его услышит в полную силу. Они въехали на холм, внизу показалась больница Роустона, светлое здание из бетона и стекла, в котором отражались первые лучи июньского солнца. У главного входа стояла полицейская машина. Вскоре должна была состояться первая посмертная церемония для каждого погибшего насильственной смертью — опознание тела.
— Хочешь, чтоб я пошла с тобой? — спросила Грета.
— Нет, — почти выкрикнул он. Энн и Грету больше нельзя сводить, они должны держаться как можно дальше друг от друга, теперь он понимал это со всей ясностью. Пусть Грета нужна ему больше всех на свете, но только вне этого ужаса, что ждал его там, внутри. Он придет к ней, когда все будет кончено. А теперь она должна вернуться в Лондон поездом и ждать его там, пока он не сделает все, что от него требуется.
— Извини, Грета, — добавил он через секунду уже мягче, даже почти с нежностью. — Ты и без того очень помогла мне, но есть вещи, которые я должен делать один.
Внизу его встретил полицейский в высоких грубых ботинках, они отбивали по линолеумному полу коридора громкую дробь. Шли они долго, сворачивали то направо, то налево, наверное, дюжину раз, ориентируясь по черным знакам на белых стенах, пока наконец не оказались перед высокими дверьми, которые в отличие от остальных не распахивались при легком нажатии на ручку. Нет, они были заперты, пришлось стучать, как во врата, ведущие в современный подземный мир.
Пока они ждали, когда им откроют, Питер заметил, что внизу краска на дверях облупилась. Наверное, больничные санитары бесцеремонно распахивали их толчком ноги, чтоб поскорее провезти на носилках покойника. Хоть бы покрасили, что ли, подумал Питер, и тут двери отворились.
По крайней мере, обставлено все это было более или менее по-человечески, размышлял Питер уже позже. Никаких стальных шкафов, из которых выдвигались ящики на колесиках, никаких там длинных рядов отливающих серебристым металлом столов, вдоль которых расхаживал врач, вслух называя номера, пока не окажется перед нужным. Нет, вместо всего этого врач отвел их в комнату с табличкой «Посторонним вход воспрещен». На стене картина, пейзаж в размытых серо-голубых тонах, на подоконнике ваза с гвоздиками. Интересно, живые цветы или нет, рассеянно подумал Питер, но проверять не стал.
— Это не займет много времени, сэр, — сказал полицейский. — Всего лишь идентификация, а затем вы можете побыть наедине с женой.
В голосе его звучала искренняя теплота, и Питер был за это благодарен. Понравилось ему и краткое описание состояния тела под белой простыней, которое дал патологоанатом, он говорил о покойной с уважением, избегая безликих медицинских терминов. Затем санитар откинул простыню, и Питер без труда узнал жену. Вторая пуля повредила голову, но вошла сбоку, у виска.
Это была его Энн, несомненно, и одновременно у него возникло ощущение, что ее здесь нет. Отсутствие — вот что по-настоящему больно. Вид тела заставил осознать всю бесконечность этого отсутствия. Ему хотелось просить у нее прощения, обещать, что он все исправит, но Энн не было здесь, она не могла услышать его признания, не могла простить ему грехи. Она ушла, и он не мог последовать за ней туда, ему оставалось лишь созерцать это пустое бледное лицо, прочесть выражение которого никак не удавалось. Да, страх, это несомненно, но проглядывало и что-то еще. Похожее на радость.
Сердце Питера было разбито. Он вспомнил, сколько раз оставался в Лондоне, отказываясь от поездки во Флайт; вспомнил слабый упрек в голосе жены, когда она говорила с ним по телефону; вспомнил, как смотрела она на него в тот последний вечер с дивана, когда он сообщил, что должен уехать пораньше. «Уезжаешь, Питер, так скоро? Не успел приехать и уже уезжаешь».
Вот что она тогда ему сказала. Он даже не помнил, ответил ли ей. Просто легонько чмокнул в щеку и пошел наверх собираться.
Он наклонился, последний раз поцеловал жену в ледяной лоб и едва отвернулся, как вновь нахлынули воспоминания. Позже, вспоминая об этом, он решил, что это последний подарок Энн ему. И всякий раз, думая о покойной жене, он вспоминал и это.
В точности такое же, как сегодня, ясное летнее утро, но только было это пятнадцать лет назад. И он проснулся дома, в супружеской постели. Томасу было тогда всего два или три месяца, и почти всю ночь Питер провозился с ним. Младенец кричал, не затихая ни на секунду, и он носил его на руках по коридору на втором этаже, и по лестнице, напевая какие-то дурацкие песенки, запомнившиеся еще с детства. Он проснулся, потянулся к Энн и вдруг понял, что ее рядом нет, хотя простыни еще хранили тепло ее тела.
Питер открыл глаза и сразу заморгал, в комнату через высокие открытые окна врывались яркие лучи солнца. Из одного окна было видно море, зеленовато-голубые с белой пеной валы разбивались о песчаный берег пляжа. А с южной стороны виднелись розы Энн, их было великое множество, и они тянулись навстречу солнцу из клумб, шпалер, карабкались по старой каменной стене, подставляли свои цветки теплым лучам.
Питер подошел к южному окну, выглянул и увидел жену и сына. Волосы у маленького Томаса были вьющиеся, золотистые, щечки розовые, пухлые, на подбородке ямочка. Крохотные пальчики цеплялись за длинные каштановые волосы Энн, а потом ребенок зашелся от восторженного смеха, когда мать вдруг подняла его повыше к свету. При виде сына Питер улыбнулся, тут Энн повернулась и заметила его. Голубые глаза ее сияли.
— Ах, Питер! — воскликнула она. — Я так счастлива. Просто слов не хватает сказать тебе, как я счастлива.
Питер высадил Грету у железнодорожной станции, а потом проводил глазами первый утренний поезд, на котором она отправилась в Лондон. Вот хвостовой вагон скрылся вдали, и он снова уселся за руль и медленно двинулся к Флайту. Там он снял номер в небольшой гостинице под названием «Якорь». Еще никогда в жизни не чувствовал он себя таким измученным. Рухнул на кровать не раздеваясь и тут же провалился в глубокий сон. Проспал он до полудня.
Разбудил его телефонный звонок. Он не успел подойти сразу, телефон умолк, потом зазвонил снова, и тут Питер снял трубку. Это был Томас. Вот только голос его звучал как-то непривычно. В нем слышалась отчаянная, почти истерическая решимость.
— Мне надо поговорить с тобой, папа. И тете Джейн — тоже.
— Где ты? Как ты?
— Мы в Вулбридже. В доме тети Мэри.
— Чьем?
— Тети Мэри, это сестра тетушки Джейн. Даю адрес: дом двадцать восемь по Харбор-стрит. Ты приедешь?
— Да, конечно, приеду. Рад, что Джейн увезла тебя туда. Мне следовало бы подумать об этом самому. — Питер уже приготовился повесить трубку, но в ней снова раздался голос Томаса.
