Жорж Сименон - Бургомистр города Верне
Когда Марта робко приоткрыла дверь и отважилась бросить взгляд, такой же как у всех ближних Терлинка — беглый, словно готовый вернуться назад, Йорис по-прежнему сидел на том же месте около мертвой жены, урожденной Бэнст, чей катафалк будет выситься в церкви над плитой с уже высеченной на ней фамилией Бэнст, плитой, на которую Тереса опускалась тысячу раз, когда, придя к заутрене, обедне или вечерне, преклоняла колени, прежде чем направиться к своей скамье.
— Ложились бы вы, Йорис!
Но человек, повернувший к ней голову, был так серьезен, так тих, так безмятежен, что она не осмелилась настаивать, преклонила колени на молитвенной скамеечке, перекрестилась и замерла, закрыв лицо руками.
Глава 7
В день похорон какая-то добрая женщина проронила:
— Он стал ниже сантиметров на десять самое малое.
И в задних рядах скамей, где толпился простой народ, кто-то заметил:
— Да он на мужа собственной матери тянет!
Когда настал момент пройти мимо Терлинка и пожать ему руку, собравшимся стало страшно, потому что в церкви присутствовал Леонард ван Хамме, со вчерашнего дня исполнявший обязанности бургомистра и ожидавший утверждения в должности.
Г-н Команс и адвокат Мелебек стояли позади него. Чтобы придать процессии более официальный характер, они пропустили вперед сенатора де Гроте.
— … искренние соболезнования… — бормотали, проходя, люди.
Они кланялись Марте, которую трудно было разглядеть под вуалью, затем покойнице, такой маленькой в своем гробу, наконец, Бэнстам-родственникам, которых никто не знал.
Только Терлинк думал о чем-то другом и на кладбище то и дело осматривался вокруг, словно следил за полетом птицы или разглядывал листву на деревьях.
Леонард ван Хамме прошел мимо, как и все остальные. Как и всем остальным, Йорис пожал ему руку и при этом, как делал всякий раз, слегка наклонил голову.
Королевский прокурор выждал несколько дней, после чего перед домом Терлинка остановился автомобиль, из которого вылезли пять человек.
Доктор Постюмес подоспел пешком.
Терлинк поднялся наверх вместе с ними, ведя себя вполне благоразумно, настолько благоразумно, что, несмотря на свой усталый вид, все-таки еще внушал приезжим страх.
— Постарайтесь не слишком возбуждать ее, — посоветовал он.
Затем отпер дверь, ничем не показав, что слышит ахи и охи вошедших.
Равно как и разговоры, вроде вот такого:
— Это еще что? — осведомился молодой судебный следователь, указывая на свой палец, которым он провел по матрасу.
— Фекальная масса, — пояснил Постюмес.
— И сколько ей дней?
— Пять-шесть.
— Неужели эти пролежни ни разу не обрабатывались?
Чиновники шныряли по комнате, проверили надежность решетки, которой Терлинк забрал чердачное окно. Затем позвали Марию, и та поднялась к ним, обеими руками придерживая юбки.
— Эта дверь всегда заперта? У кого ключ от нее?
— У бааса.
Иногда при взгляде на Терлинка у них создавалось неприятное впечатление, будто он улыбается.
Разве, захоти он…
Теперь, когда все уже началось, они были настойчивы. Знали, зачем приехали и почему преисполнены такой решимости, потому что захватили с собой даже карету «скорой помощи».
Постюмес выглядел комично. Он не отваживался поднять глаза на Тер чинка, старался употреблять исключительно профессиональные термины.
— Словом, перед нами типичный случай незаконного заточения.
Альберта в доме больше не было. Мария получила открытку из Лилля, показала ее хозяину, и тот коротко бросил:
— Хорошо.
Что хорошо? Это было не известно. Терлинка вообще больше никто не понимал. Иногда казалось, что он живет так, как будто ничего не произошло.
Утром и после полудня он уходил к себе в кабинет, только уже не в ратуше, а на сигарной фабрике. Ни разу не вывел из гаража свою машину. По вечерам появлялся в «Старой каланче» и садился на то же место, что и раньше.
— Вы не находите, что мне пора уехать? — спросила однажды Марта.
— Не нахожу.
— Но я же должна что-то делать?
— Правильно. Вот и оставайтесь здесь.
— Позовите санитаров.
С Терлинка не спускали глаз. Чиновников предупредили, что он, вероятно, не даст увезти дочь, что он, возможно, вооружен и в последние дни ведет себя очень странно.
Они ничего не знали! Ничего не поняли!
Если бы он и предпринял что-нибудь, то уж, во всяком случае, не это.
И его не было бы в Верне.
Разве он не имел возможности начать, несмотря на возраст, новую жизнь, обрести новую молодость?
Манола сформулировала это достаточно четко: пять тысяч франков в месяц.
И что Леонард…
Не лучше ли дать им делать, что они хотят, верить, во что им нравится? Терлинк старался даже держаться с ними смиренно, как побежденный, сокрушенно поддакивать:
— Да, господин следователь… Да, господин прокурор.
Санитары переполошили весь дом, носилки так стукались о стены, что осыпалась штукатурка. Эмилия, очевидно ошалев, как нарочно оказалась послушной.
Машины укатили, и воцарилась пустота. Мария сочла своим долгом порыдать в кухне. А ведь ее сын только что написал ей, что нашел место на химическом заводе.
Марта лишь молча посматривала на зятя. Она колебалась. Искала ответа на определенные вопросы.
— Что вы намерены делать?
Он, вероятно показавшись ей циничным, отозвался:
— Что я намерен делать? То же, что раньше, разумеется.
Она тоже не могла его понять. Она ведь даже не знала мамашу Яннеке в Остенде, ее кафе, рыжего кота, завладевшего плетеным креслом, и…
Она не слышала его речи, последней речи. А если бы и слышала, тоже не поняла бы.
Да и кто мог бы его понять?
Наверно, лишь один человек. Но и тот давно мертв и теперь глядит с холста — Ван де Влит!
Люди совершают поступки, не зная толком зачем, просто потому, что считают это своим долгом, а затем…
У Кеса во время игры старались не заговаривать с Терлинком. Возможно, все предпочли бы, чтобы его там не было. Но он там был каждый вечер, со своей сигарой, щелкающим футляром и мундштуком.
— Ну что, Терлинк?
Он отвечал:
— Что?
И, став в тупик, они продолжали партию.
— Согласитесь, вы сами виноваты в том, что…
Он улыбался, потягивая пиво. Дураки! Они вот-вот причислят его к людям вроде матери Клааса, которая вечно ноет, а напившись, неизменно заводится с полицией.
Но зачем им это говорить? И пускать их в дом, ставший музеем, где каждая принадлежавшая Тересе вещь лежит на своем месте: например, бледно-голубые домашние туфли — у кровати.
Он, как все, прожил жизнь.
Разве, состарясь, он не обрел возможность прожить вторую?
Вот что хотелось ему высказать в своей речи, но он не нашел слов. Люди, живущие теперь сдачей внаем вилл на побережье и торговлей земельными участками…
