Алан Милн - Загадка Рэд Хауза
— Напрасно я тебя затруднял, — извиняющимся тоном сказал Энтони.
— Ничего. Я мигом. — На середине лестницы он обернулся: — Мы с тобой в одной комнате?
— Да. Знаешь, как пройти?
— Знаю. Начинай резать мясо, ладно? И закажи цистерну пива. — Он скрылся на втором этаже, а Энтони медленно направился в столовую.
Когда первый голод был утолен, к Биллу вернулась способность уделять внимание чему-то кроме пищи, он дал полный отчет о своих приключениях. Хозяин "Плуга и коней" оказался человеком недоверчивым, даже весьма недоверчивым, и поначалу вытянуть из него хоть что-нибудь никак не удавалось. Но Билл проявил выдержку, черт побери, он проявил редкостную выдержку!
— Он мне сперва все только про дознание талдычил, про то, какое это странное дело и так далее, и как однажды было дознание в семье его жены, которой он, по-моему, весьма гордится. А Я ему на это одно твержу: "Работенки-то сейчас небось много, верно, а?" А он мне в ответ: "Да как сказать?" — и снова говорит про свою Сьюзан и про то, как у них в семье было дознание. Нудно так рассказывает, словно про болезнь. Тогда я с другого бока захожу: "Что-то у вас сейчас пустовато, да?" А он мне на это опять: "Да как сказать?" Чувствую, уже пора ему второй стакан выставлять, а мы еще ни на шаг с места не сдвинулись. Но все-таки я его уломал. Спросил, не знаком ли он, часом, с Джоном Борденом — помнишь, это тот, который якобы видел Марка на вокзале. Так вот, выяснилось, что про Бордена все знает: даже про семью жены Бордена мне рассказал, и как кто-то из них сгорел — налей-ка мне еще пива, и себе тоже, спасибо — ну, а уж потом я невзначай заметил, что, наверно, очень трудно узнать человека, которого ты и видел-то всего раз в жизни и тут он согласился: "Да, как сказать? Вообще-то, наверно, трудно". И тогда…
— Дай-ка я попробую отгадать, что тогда, — перебил его Энтони. — С трех раз. Итак. Ты спросил его, помнит ли он всех, кто останавливался в его гостинице?
— Вот именно. Недурно, правда?
— Великолепно. Ну и что в итоге?
— В итоге — дама.
— Дама? — взволнованно переспросил Энтони.
— Дама, — выразительно произнес Билл. — Я-то, конечно, думал, что это будет Роберт — и ты тоже, верно? — но это был не Роберт. Это была дама. Приехала поздно вечером в понедельник на автомобиле — сама за рулем — уехала на следующий день рано утром.
— Он ее описал?
— Да. Она была — "Да как сказать? Ничего себе". Роста "ничего себе", возраста "ничего себе", цвет волос "ничего себе" — заладил, словом. Вряд ли нам это что-то даст. Но все же — дама. Это полностью разбивает твою версию?
Энтони покачал головой.
— Отнюдь нет, Билл, — сказал он.
— Ты это знал? Или догадывался?
— Подожди до завтра. Завтра я все расскажу.
— Завтра! — в величайшем разочаровании протянул Билл.
— Я могу сказать тебе перед сном одну вещь, если ты обещаешь больше не задавать вопросов. Но может, ты и сам уже это знаешь.
— Что же?
— Марк Эблет не убивал своего брата.
— Значит, Кейли убил?
— Это уже второй вопрос, Билл. Но все же я отвечу, нет, и Кейли не убивал.
— Тогда кто же, черт возьми…
— Выпей-ка лучше еще пива, — с улыбкой предложил Энтони.
Пришлось Биллу довольствоваться пивом вместо ответа.
Они рано легли спать: оба очень устали. Билл оглушительно храпел, Энтони без сна лежал в постели и размышлял. Что-то сейчас происходит в Рэд Хаузе. Возможно, утром он об этом узнает, ибо утром, надо надеяться, придет письмо. Он снова перебрал в уме все детали этого дела. Мог ли он ошибиться? Что предпримет полиция? Дойдут ли они когда-нибудь до этого своим умом? Обязан ли он им все сообщить? Нет уж, пусть сами ищут, в конце концов; это их работа. Нет, на этот раз он наверняка не ошибся. Впрочем, что сейчас гадать, утром все и так будет известно.
Утром ему вручили письмо.
ГЛАВА 21
КЕЙЛИ ОБЪЯСНЯЕТСЯ
"Многоуважаемый мистер Гилингем!
Из вашего письма я понял, что вы произвели самостоятельное расследование, результаты которого считаете необходимым сообщить полиции, и что в этом случае неизбежен мой арест по обвинению в убийстве. Почему вы при этом решили заранее предупредить о своих намерениях меня, я не вполне понял, — разве что вы все же питаете ко мне некоторую симпатию. Возможно, это и не так, но в любом случае, полагаю, вы хотите узнать — да и сам я хочу, чтобы вы об этом узнали — каким образом Эблет встретил свою смерть и по каким соображениям смерть эта была необходима. Уж если извещать полицию, то пусть они знают всю эту историю. Пусть они, если это им, — а, может, и вам, — угодно, назовут это убийством, но к тому времени я уже сойду со сцены. Так что пусть называют как вздумается.
Начну свой рассказ с одного июньского дня пятнадцатилетней давности, я тогда был тринадцатилетним мальчишкой, а Марк — молодым человеком двадцати пяти лет. Вся его жизнь была игрой, в тот день ему вздумалось разыграть роль филантропа. Он сидел в нашей маленькой гостиной, небрежно похлопывая перчатками по тыльной стороне руки; моя мать, святая простота, млела от восхищения: какой благородный молодой человек! А мы с Филиппом, наскоро умытые и втиснутые в свежие воротнички, стояли перед нашим благодетелем, исподтишка пихая и даже пиная друг дружку и втайне проклиная гостя за то, что он оторвал нас от наших ребячьих игр. Он решил взять одного из нас под опеку, добрейший кузен Марк. Бог знает, почему его выбор пал на меня. Филиппу было одиннадцать, значит, на два года дольше ждать. Может, в этом все дело.
Итак, Марк дал мне образование. Сначала я учился в частной школе, потом в Кэмбридже, и вот я стал его секретарем. И даже больше, чем секретарем, как вы, наверное, знаете от вашего приятеля Беверли: управляющим имением, поверенным в делах, его курьером, его… — но прежде всего его слушателем. Марк был не в состоянии жить один. Ему всегда нужен кто-то, кто бы его слушал. Думаю, в глубине души он надеялся, что я стану его Босуэллом[5]. Однажды он мне сказал, что решил сделать меня своим литературным секретарем — о Господи. Когда мы разлучались, он писал мне глупейшие длинные письма, по прочтении я в злости их рвал. На редкость пустой человек!
Три года тому назад с Филиппом случилась неприятная история. Из дешевой классической гимназии он прямиком угодил в заурядную лондонскую контору и вскоре обнаружил, что на два фунта в неделю не очень-то разгуляешься. И вот я получаю от него отчаянное письмо, в котором сказано, что если он немедленно не раздобудет сотню фунтов, он погиб; я попросил денег у Марка. В долг, разумеется; он платил мне приличное жалование, и я вернул бы эти деньги через три месяца. Но нет. Думаю, он не углядел в этом деле ничего для себя заманчивого: ни аплодисментов, ни восхищения. Благодарность Филиппа пришлась бы на мою долю, не на его. Я просил, угрожал, мы рассорились; и пока мы препирались, Филиппа арестовали. Для моей матери это оказалось смертельным ударом, ибо Филипп всегда был ее любимцем, но Марк, как всегда, сумел и тут найти повод для самодовольства. Он смаковал свое умение разбираться в людях — ведь двенадцать лет назад он выбрал меня, а не Филиппа!
