Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
Но фотографии не оживут, стены не закричат, не спохватятся и не вернутся к тебе, телефон не зазвонит. Во всяком случае, ты не увидишь ничего такого. Все расцветет когда-то. Но не для него. То есть не для него цветут цветы — это песня. А ведь картина мира реальна. Это мозаика моментальных снимков Их можно вывести на экран. Это даже стихи:
Кошка, степенно переходящая дорогу,
Голубь, вспархивающий из-под колес автомобиля.
Дождь, через минуту переходящий в солнечный день.
Бегущие и смеющиеся мальчишки,
Мужчины, говорящие о своих делах,
Женщина, торопящаяся на свидание,
Березовая роща, залитая солнечным светом,
Отчужденные глаза человека.
Белая коса девушки, изучающей английский язык.
Музыка и танцующие фигуры,
Дым, в котором плавают тени людей,
Старуха, нагруженная сумками с провизией,
Человек с раскрытым зонтом, хотя дождя нет,
Певец, разучивающий слова новой песни,
Мальчик играет на флейте,
Причудливы переплетения облаков,
Остовы строящихся домов,
Толпа, рвущаяся в метро,
Собака, разглядывающая автомобили…
Да, все вещественно, только я нереален и скоро исчезну, как все исчезает. Исчезну? Пока я — живой и страдаю.
Я хотел бы сохранить прошлое, но оно — мертвое. Так уж распорядилась жизнь. Взамен дала мне гитару и песню «С криками носятся птицы над опустевшим городом…». Я сам себе врач и философ, фотограф и музыкант, не предавший ни себя, ни всех остальных, но так и не полюбивший себя и не понимающий прошлого, за которым уже не угонишься.
Старый дом, старый… В нем днем и ночью пасмурно, как в колодце, а в окрестных новых домах и солнечно и светло. В старом доме ты словно в гостинице. Тут какие-то бабы поют, оплакивая свою пропащую жизнь. Или — оплакивая Артура? Когда бесится дождь, улица становится сумеречной. Мелькает троллейбус, и в нем — усталые лица…
Артур ныряет в метро. Конечная остановка.
— Ты что, уснул? Поезд идет в депо!
Выходит на улицу своего детства. Уже вечереет. И здесь сыплет дождь, а вокруг все старое, жесткое, и оно дышит жестокостью.
Тут каждый испокон веку сам по себе и сам за себя.
«А если я не хочу?!» — вспыхивает Артур и будто слышит из мокрой тьмы скрежет:
«Не хочешь жестокости — подыхай как собака. Тогда не цепляйся за жизнь. Хватит гоняться за призраками. Тебе что — прошлого жаль? Не оглядывайся — ослепнешь».
Артур потерял свою тень, выйдя из лабиринта трущоб, где знакомы каждая подворотня и каждая пядь мостовой. Без тени стало не по себе.
Улицы расширились. Цветки с электрическими головами реклам распускались один за другим, и город вздрагивал, словно животное.
Люди шли вереницей, не видя друг друга.
Отдельные дома память как будто высвечивала, Артур разматывал клубок воспоминаний, и это была работа души.
Словно наткнувшись на что-то, Артур невольно замер у входа в Болотный сквер. Перед ним вздымались каскады брызг, подсвеченные цветными огнями. Фонтан. Деревья с листвой. Артур сел на скамью.
Возле него замедлила шаг женщина лет двадцати пяти с коричневой сумкой.
— Свободно? — спросила она и села, не дожидаясь ответа. Взяла из сумочки «Мальборо», зажигалку и закурила. Еще спросила: — Скучаете?
— Некогда мне скучать, — ответил Артур.
— Странно, — сказала женщина. — Все скучают. Особенный, что ли?
Артур представил себе свой облик: ветхие джинсы, затертый вельветовый пиджак, седая бородища — и улыбнулся.
Она его оглядела, словно прицениваясь:
— Поболтаем?
— О чем? Может, о жизни?
Она улыбнулась:
— Кто вам рубашки стирает?
Артур не сказал, что каждый способен выстирать свою рубаху. Он сам стирает свои. Что объяснять!.. Хотел уже встать и уйти, но что-то держало.
— Сколько ты стоишь? — спросил он и сам удивился, как оно вырвалось.
Она усмехнулась. Голос ее был ровен.
— Есть баксы? А нет, сойдемся на деревянных.
— Лады, — сказал Артур. — Похоже, договоримся.
Они поднялись как по команде и двинулись между серых домов вдоль пыльных тополей, чуть наклонивших ветви. Все вокруг будто ждало сигнала стронуться с мест.
Артур поглядывал на свою спутницу искоса. Его одолело смятение. Зачем связался? Он ничего не хочет. Опять полез на рожон, встревая в очередную историю, которая кончится новой гадостью.
— Чего молчишь? — спросила она. — Как тебя звать?
— Артур.
— А я — Гафа!
Артур встал на месте.
— Гафа?! Ты?
— Ну. Я ж цыганка!
— Цыганки — не проститутки, — проговорил Артур. — Цыганки не принимают за это деньги.
— Все-то ты знаешь. Считай, я шутила с тобой. Познакомиться захотела, скучно мне, дорогой. В твою бороду влюбилась без памяти.
«Зачем связался? — подумал Артур. — Надо кончать эту ерунду, а то поздно будет».
Между тем ноги шли к дому, в подъезд, затем и в лифт, и он поднялся на свой четвертый этаж.
Артур открыл ключом дверь.
— Тут что — коммуналка? — спросила Гафа.
— Да. Бывшая.
— Батюшки! — оживилась цыганка, ступив на порог большой комнаты. — Ты что, писатель?
Артур не ответил. Так не бывает, чтобы цыганка сама подошла, познакомилась и в одиночку пошла в чужую квартиру. Впрочем, она городская, нравы у них не те, что у таборных-полевых.
— Есть хочешь? — спросил он.
— Хочу, — сказала она просто, и тут Артур ее понял. Голодный цыган не жеманится.
— Выпьешь? — спросил он, когда они сели за стол.
— Бравинта есть?
— Есть, — сказал он, и Гафа не удивилась его ответу, тому, что он знает цыганское имя водки — бравинта.
Артур налил водку в стаканы.
— Ну что ж, — сказал он, — бахталы[101]!
Гафа кивнула. Выпив, они стали есть.
— Артур, — сказала Гафа, — это ты жил с цыганами? Откуда нас знаешь? Слышала я от «ромашек» про гадже, который кочевал с ними. Ты это был?
— Я, не я, что за дело? Важно, что судьба свела нас. Рассказывай о себе.
— Ничего интересного. Бродила с полевыми, а гадать не умею, ловэ не зарабатывала. Терпели они, терпели… Ушла я. Белая ворона я! Ничего не умею, что надо.
— Как же ты живешь?
— А так, что и Христа ради просила у входа в метро, да цыгане увидели, чуть не удавили. Обидно им стало, что цыганка побирается.
«Да, событие, — прикинул Артур, — цыганка вышла на панель! Такого не может быть. Узнают таборные — конец ей».
— Ты что запечалился? — спросила она. — Одна я, что ли, такая? Работа не то что легкая, но цыганку не портит; а чем мы хуже? Кормлюсь. Что будет, то будет, что есть, тем торгую!
