Морис Леблан - Последние похождения Арсена Люпэна. Часть II: Три убийства Арсена Люпэна
Человек приближался к кровати. Он шел, как шло бы привидение, не шевеля воздуха в помещении, не колебля предметов, к которым прикасался. Но силой всего инстинкта, всей мощью своего чутья Люпэн видел движения противника, угадывая даже последовательность его мыслей. Сам он не шевелился, упершись ногами в стенку, почти на коленях, готовый броситься вперед.
Он почувствовал, как тень незнакомца касается его, ощупывает постельное белье, ищет место, куда бы нанести удар. Люпэн слышал его дыхание, казалось даже — биения сердца. И с гордостью подумал, что его собственное сердце не забилось сильнее, тогда как у этого… Ох, как хорошо он слышал его, это беспорядочное, обезумевшее сердце, которое билось как язык колокола о стенки грудной клетки!
Рука незнакомца поднялась…
Секунда, две…
Неужто он колебался? Неужто опять пощадит противника?
И Люпэн, в той страшной тишине, сказал:
— Ну ударь же! Ударь!
Крик бешенства… Рука, опустившаяся, как спущенная пружина…
И сразу за этим — стон…
Эту руку Люпэн перехватил на лету, у самой кисти… И, бросившись вперед, могучий, неодолимый, схватил незнакомца за глотку и опрокинул навзничь.
Это было все. Борьба так и не состоялась. Просто не могло быть борьбы. Нападавший оказался на полу, пригвожденный, прикованный двумя парами стальных клещей — руками Люпэна. На свете не было человека, как ни был бы он силен, который мог бы вырваться из этих тисков.
И — ни слова. Люпэн не проронил ни одного из тех слов, которыми обычно тешил свой насмешливый задор. Говорить просто не хотелось. Мгновение было слишком торжественным. Ни суетная радость, ни победное воодушевление не наполняли его в те минуты. В сущности, хотелось знать одно: кто это был? Луи де Мальрейх, приговоренный к смерти? Кто-нибудь другой? Но тогда — кто же?
Рискуя задушить его, он стиснул незнакомцу горло. Немного сильнее, еще сильнее, еще немного… Почувствовал, как последние силы оставляют его противника. Мускулы расслабились, стали безвольными. Рука раскрылась и выпустила кинжал.
Тогда, свободный в своих движениях, держа жизнь врага в устрашающих тисках своей руки, он вынул карманный фонарик, положил, еще не надавливая, палец на кнопку и поднес его к лицу неизвестного. Надо было лишь нажать, захотеть узнать, и он все узнает. Несколько мгновений он наслаждался своею властью. Сознание безмерного торжества оглушало его. Еще раз, во всем великолепии и геройстве, он был Хозяином.
Резким движением он включил свет. Лицо чудовища стало видно.
Люпэн издал вопль ужаса.
Перед ним была Долорес Кессельбах.
Глава 9
Убийца
I
В голове Люпэна, казалось, произошел взрыв, пронесся ураган, разрушительный циклон, когда грохот молний, сокрушительные шквалы ветра, порывы разбушевавшихся стихий с безумной силой неистовствуют в ночном хаосе, в котором гигантские молнии бичуют кромешный мрак. И при свете этих устрашающих разрядов Люпэн, ошеломленный, охваченный дрожью, потрясаемый ужасом, — Люпэн смотрел и пытался понять.
Он был не в силах пошевелиться, вцепившись в горло врага, словно оцепеневшие пальцы не могли уже ослабить мертвой хватки. И, хотя теперь уже знал, ему не удалось еще до конца осознать, что перед ним — Долорес. Для него это был еще человек в черном, Луи де Мальрейх, омерзительное порождение тьмы; он схватил это исчадие ада и выпустить его не мог.
И все-таки истина неустанно вламывалась в сознание, проникала в разум, и, смиряясь перед нею, измученный страданием Люпэн прошептал:
— Ох! Долорес!.. Долорес…
Объяснение возникло сразу: безумие. Она была безумна. Сестра Альтенгейма, Изильды, дочь последних из Мальрейхов, сумасшедшей матери и пьяницы-отца, она была безумной сама. Больной, правда, необычным безумием, — при видимости разумного поведения рассудок ее был безнадежно поврежден, и это поставило ее за пределы всего, что естественно превратило в чудовище.
Невероятное становилось все более очевидным. Долорес владело преступное безумие. Одержимая навязчивой идеей, она машинально шла к своей цели, убивая, утоляя просыпавшуюся в ней внезапно жажду крови, бессознательная в своей адской сущности. Убивала, ибо чего-то желала; убивала, чтобы защитить себя; убивала, чтобы скрыть, что убила. Но убивала также и прежде всего, чтобы убить. Убийство утоляло возникавшую в ней вдруг неодолимую потребность. В какие-то моменты жизни, при каких-то обстоятельствах, оказавшись перед тем или иным существом, в котором она видела противника, она должна была неминуемо нанести удар.
И наносила его, сатанея от ярости, в исступлении и бешенстве.
Больная странным недугом, не способная отвечать за содеянное, как она, в то же время, в своем ослеплении действовала трезво, как логична была в поступках — при всей сумятице в мысли! Как разумна — в бессмыслице своих дел! И сколько ловкости! Какая настойчивость! Какие продуманные комбинации — омерзительные и в то же время блестящие! Как по исполнению, так и по замыслу!
Обостренным взором Люпэн увидел промелькнувшие длинной чередой кровавые похождения этой женщины, угадывая пути, по которым она шла. Он видел ее захваченной, в свою очередь, увлеченной замыслом ее мужа, тем проектом, который, очевидно, должна была знать лишь частично; Люпэн видел, как она тоже пытается разыскать Пьера Ледюка, которого ищет муж, — разыскать, чтобы стать его женой и властительницей вернуться в то крохотное царство, в свой Вельденц, откуда так постыдно были изгнаны ее родители. Видел ее также в отеле Палас, в комнате ее брата Альтенгейма, когда все полагали, что она находится в Монте-Карло. Представлял, как она долгими днями и ночами подстерегала мужа, крадучись пробираясь вдоль стен, растворяясь во тьме, незамеченная и незримая в облачении из тени.
Однажды ночью она нашла господина Кессельбаха связанным — и нанесла удар.
Наутро, едва не выданная слугой, она ударила опять.
Всего час спустя, чуть было не разоблаченная Чемпэном, она завлекла его в комнату брата и снова нанесла удар. И все это — безжалостно, свирепо, с дьявольской ловкостью.
С той же ловкостью она сообщалась по телефону со своими двумя горничными, Гертрудой и Сюзанной, прибывшими вместе из Монте-Карло, где одна из них несколько дней играла роль собственной хозяйки. И Долорес, надев опять женское платье, сняв светлый парик, в котором была неузнаваема, спустилась на первый этаж отеля и присоединилась к Гертруде в тот момент, когда та входила в вестибюль, притворяясь, что тоже прибыла только что, не подозревая, какое горе ее ожидало.
Несравненная комедиантка, она блестяще сыграла роль супруги, жизнь которой навсегда разбита. Ее жалели. Над нею плакали. Кто мог тогда хотя бы заподозрить истину?
