Найо Марш - Убитая в овечьей шерсти
— Боюсь, что не смогу вам помочь. Лучше давайте послушаем всю историю, а потом решим, клиническая она или нет.
— Ну хорошо. Понимаете, когда я был мальчишкой, она заинтересовалась мною. Я ходил тогда в школу там, на равнине, и ей сказали, что я люблю музыку. Сначала я ее боялся. Вы, может быть, думаете, что в сельской местности нет классового сознания. Оно есть, будьте уверены. Жена владельца фермы принимает участие в ребенке управляющего, то есть рабочего. Я чувствовал, что до меня снисходят. Сначала даже ее голос казался мне смешным, но, когда привык, мне понравилось, как она говорит. Четко и ясно, и не боится высказываться прямо, и не тянет «знаете ли» после каждого слова. Когда она впервые привела меня сюда, мне было только десять, и я никогда не бывал в гостиной. Она мне показалась большой и белой, пахло цветами и горящим камином. Она играла мне Шопена. Очень плохо, но мне показалось, что замечательно. Потом попросила меня сыграть. Я не хотел вначале, но она вышла из комнаты, и я коснулся клавиш. Я чувствовал себя неловко, но никто не вошел, и я продолжал ударять по клавишам, а потом стал подбирать какую-то фразу из Шопена. Она оставила меня одного надолго, а потом привела сюда и угостила чаем. Так все началось.
— Вы были тогда добрыми друзьями?
— Да. Я так думал. Вы можете себе представить, что все это значило для меня. Она давала мне книги и покупала новые пластинки, и здесь было пианино. Она много говорила о музыке, ерунду, конечно, банальную и бездушную, но я с жадностью глотал. Она стала учить меня «хорошим манерам». Отец и мать сначала сопротивлялись, но потом маме это понравилось. Она обычно хвасталась на женских собраниях, что миссис Рубрик так интересуется мной. Даже папа, несмотря на его взгляды, был немного польщен. Родительское тщеславие. Они не видели, насколько социально неблагополучно все это выглядело. Я был чем-то вроде хобби, и то, как она тратила деньги на меня, походило на покупку. Папа, скорее всего, чувствовал, но мама убедила его.
— А что чувствовали вы?
— Ну, естественно, мне казалось, что все это в порядке вещей. Я бы вообще сюда переселился, если б мог. Но она была очень умна. Я бывал здесь через день, по часу, и пряников получал больше, чем кнутов. Она никогда не заставляла меня заниматься слишком долго, и мне не надоедало. Теперь я могу оценить, сколько выдержки потребовалось с ее стороны, ведь по натуре она типичный погонщик рабов. — Он помедлил, вспоминая. — Фу! — внезапно сказал он. — Какой же дрянью я был!
— Почему?
— Я воспринимал ее всерьез. Нес всякую чепуху. Рассказывал ей, какие переживания у меня вызывает Чайковский, и выдавливал третью симфонию на пианино с чувством и фальшью. Внушал себе, а также и ей, что мне не по вкусу «Серенада на осле».
— В десять лет? — изумился Аллейн.
— Годам к тринадцати. Я также писал тогда стихи, все больше о природе и высоких идеалах. «Мы должны быть сильны. Только горные пики над нами. Дети нашей страны, никогда мы не станем рабами!» Я переложил это на музыку и преподнес ей на Рождество с красивой акварельной картинкой. Нет, правда, я был ужасен.
— Так, — мирно заметил Аллейн, — но к тринадцати, если не ошибаюсь, вы были в интернате.
— Да. За ее счет. Меня уговорили.
— Пребывание в интернате вы назвали бы успешным? — поинтересовался Аллейн.
К его удивлению, Клифф сказал:
— Да, как ни странно. Я, конечно, не одобряю систему. Образование должно быть уделом государства, а не бескровных неудачников, истинная цель которых — воспитывать классовое сознание. Преподавание в целом было просто на комичном уровне, но имело два-три исключения. — Он заметил, что Аллейн поднял бровь, и покраснел. — Вы думаете, что я неблагодарный щенок?
— Я просто очень надеюсь, что вы, вероятно, откровенны и что вам еще нет и восемнадцати. Но, пожалуйста, продолжайте. Значит, там были свои плюсы?
— Есть вещи, которые трудно испортить. Сначала, конечно, все меня задирали, и я был несчастен. Вплоть до того, что помышлял о самоубийстве. Но у меня оказался крепкий котелок, и это меня спасло. Я получил немало лавров на школьных концертах и научился сочинять слегка непристойные лимерики. Это помогло, и я попал к хорошему преподавателю музыки. И еще я нашел настоящих друзей. Людей, с которыми можно разговаривать.
Эта фраза перенесла Аллейна на много лет назад, к темному кабинету и звону колоколов. «А ведь, — подумал он, — мы были такой же кучкой эгоистичных щенков».
— Когда вы все еще были в интернате, миссис Рубрик поехала в Англию, не так ли?
— Да, тогда это и случилось.
— Тогда случилось что?
Перед отъездом Флоренс навестила молодого Клиффа в интернате, стараясь завоевать его, как несколькими годами раньше Урсулу Харм. Однако с меньшим успехом. На взгляд критически настроенного школьника, она допустила всевозможные просчеты. Она говорила в присутствии одноклассников Клиффа о нем с директором пансиона. Что еще хуже, она настаивала на беседе с его учителем музыки, человеком утонченным и строгим, и внушала ему, что играть надо с душой, и говорила о произведениях Мендельсона. Клиффу стало в тягость ее покровительство, ему казалось, что мальчишки смеются над ним за спиной. Он беседовал с глазу на глаз с Флосси, которая смутила его, говоря о его конфирмации и даже, выражаясь биологическими терминами, о его созревании. В ходе этой беседы она сказала, что ее очень печалит то, что ей не дано иметь сына, причем почти высказала предположение, что по вине Артура Рубрика. Она взяла его лицо в свои сильные ладони и всматривалась в него, пока мальчик не покраснел. Затем она напомнила обо всем, что сделала для него, мягко, но достаточно ясно, и добавила, что совершенно уверена в его истинно сыновней благодарности. «Мы ведь близкие люди», — сказала она. У него похолодела кровь.
Она писала ему длинные письма из Англии и привезла ему великолепный граммофон и множество пластинок. Ему было теперь почти пятнадцать лет. Неприятное впечатление об их последней встрече постепенно померкло. Он вполне освоился в интернате и усердно занимался музыкой. Сначала его отношения с покровительницей, вернувшейся из Англии, складывались достаточно счастливо.
Однако в последней четверти 1940 года Клифф подружился с мальчиком, по всей видимости, из семьи прокоммунистически настроенных интеллектуалов. Их сын, чуткий, озлобленный, сардоничный, казался юному Клиффу зрелым не по годам, мужчиной среди мальчишек. Он жадно впитывал все, что говорил его друг, стал сторонником левых взглядов, спорил с учителями и, как понял Аллейн, мыслил значительно более оригинально, чем они. Он и его друг собрали вокруг себя некую группу «иконоборцев», которые решили бороться с фашизмом, оставив за собой право революционного выступления после окончания войны. Его друг, по-видимому, был так ориентирован с самого начала, но, добавил Клифф, все безусловно изменилось, когда Россия вступила в войну.
