Жорж Сименон - Колокола Бесетра
Первая, так же как и история с Пилар, относится к тем временам, когда он жил на улице Дам, и произошла на год-полтора позже. Вернее, года на два позже, потому что к тому времени он уже несколько недель как был женат.
Рене тогда регулярно сотрудничал с «Бульваром», поставляя в газету больше половины всей хроники. Марселла еще не была беременна и ходила на актерские курсы к Дюллену в театр «Ателье».
Однажды вечером, когда они под ручку возвращались домой, он предложил:
– А что если завтра нам съездить за город?
Почему ему вдруг захотелось в деревню? Этого Рене не помнит. Может, увидел по дороге какой-нибудь рекламный плакат? Он тогда не знал деревни, поскольку привык к галечным пляжам и скалам Нормандии.
Даже сейчас, несмотря на то, что у него есть дом в Арневиле, он относится к деревне безразлично, даже с некоторой враждебностью, исключая, впрочем, огород, в котором любит повозиться в воскресенье утром вместе с садовником.
Как и в той рождественской истории, Могра и здесь не может отыскать каких-либо «до» или "после – только Париж, пропахший пылью и аперитивами.
Как они выбрали место для прогулки? Встав очень рано, на заре, сели на поезд до Орлеана – их притягивала Луара, где так много связано с историей Франции. Ничего еще не было решено. Выйдя на перрон, они увидели пригородный поезд и поинтересовались, куда он следует.
– В Клери...
Они сели в него. Утром было прохладно, поэтому они оделись потеплее, и теперь, в этом тряском вагоне, стало жарко.
В Клери осмотрели прохладную базилику, сложенную из серого камня. Поели в ресторанчике, где на столах не было скатертей, особенно им понравился сухой козий сыр, которого раньше не пробовали.
– А до Луары отсюда далеко?
– Километра два, по дороге на Божанси.
– А каких-нибудь тропинок нету?
– Сколько угодно, но по ним дольше...
Почему он, человек почти непьющий, купил бутылку местного вина, которая оттягивала карман и била на ходу по ноге?
Дорога не запомнилась. Они заблудились. У Марселлы устали ноги. Забрели в какие-то тростники, под ногами хлюпало, оба раздражались, что никак не могут выйти к Луаре.
И вдруг она оказалась перед ними, прохладная и сверкающая, песчаный берег был усыпан мелкими камешками. Со своего места им была видна лишь река и очень далеко – плоскодонка, в которой на складном стульчике сидел мужчина в соломенной шляпе и удил рыбу.
Очень хотелось пить. Пришлось глотнуть теплого вина из бутылки. В кабачке, куда заходили перекусить, они тоже пили вино. Разомлев от жары, они улеглись на песке, среди шуршащих тростников.
У Могра перед глазами картинка: бутылка стоит у берега в воде, торчит только горлышко. Он снял пиджак и галстук, Марселла – туфли и чулки. Пошлепав по воде и ополоснув туфли от пыли, она легла рядом с ним.
Имеет ли все это какое-либо значение? Достойна ли эта картинка того, чтобы он хранил ее в памяти?
От его кожи пахло потом, но приятно, как это обычно бывает в деревне. Все казалось ароматным – тростники, земля, река. У охлажденного в воде вина тоже появился удивительный вкус – такого вина он больше никогда не пробовал.
Положив руки под голову и покусывая травинку, Рене лежал на спине и смотрел в голубое небо, по которому изредка пролетали птицы.
Задремал ли он? Вряд ли, просто все тело словно пропиталось наслаждением и покоем. Вряд ли они и говорили о чем-нибудь. Могра лишь помнит, как в какойто момент начал шарить рукой по песку, пока не наткнулся на бедро Марселлы. Его охватила такая лень, что он долго собирался с духом, прежде чем наконец лечь на жену.
Он не любил Марселлу по-настоящему. Женился на ней, просто чтобы не быть одному и, возможно, чтобы у него был человек, о котором он мог бы заботиться. Но это уже другой вопрос, в нем следует разобраться не спеша.
Они долго лежали неподвижно, словно какие-то спаривающиеся насекомые; Могра чувствовал, как солнце жжет спину, слышал плеск воды и шорох тростника.
Он не был пьян, но выпил достаточно, чтобы ощутить, как все тело с головы до ног вдруг обрело повышенную чувствительность. Запах слюны и секса смешался с другими.
Вот и все. Потом они допили бутылку. Попробовали снова вытянуться на песке, вновь обрести недавнее ощущение благодати, но безуспешно.
Очарование исчезло. Стало свежо. Солнце скрылось за облаками, и они опять заблудились, возвращаясь в Клери. Усталая Марселла брюзжала, что он выбрал не ту тропинку.
Когда родилась дочь, Могра принялся за расчеты. Ему было бы приятно, если бы она была зачата в тот день на берегу Луары. Но его вычисления это не подтвердили.
И осталась лишь яркая картинка, один час – даже меньше – того, что ему хочется назвать безупречным, даровым счастьем, которое человек получает и испытывает, даже о том не подозревая.
Если порыться в памяти, ему, возможно, удастся отыскать похожие воспоминания. Он ведь прожил одинаковое количество лет и зим, примерно столько же солнечных дней, сколько и ненастных. Но главное тут даже не в свете, а в гармонии с этим светом и всей вселенной, даже в слиянии с ними.
Такое слияние Рене познал еще однажды, но уже без Марселлы, без эротики, и чувство было таким сильным, что у него закружилась голова.
И все же без Марселлы дело и тут не обошлось. Они жили тогда на улице Аббесс. Из их окон были видны белые стены театра «Ателье», лавочки, бистро-словом, вся жизнь трудящегося Монмартра, которая становилась особенно шумной по утрам, когда хозяйки осаждали торговок овощами.
Колетта к тому времени уже родилась. К концу первого месяца Марселла завела разговор о том, чтобы отвезти девочку к тетке в деревню. Марселла стыдилась ее кривой ножки, как будто была в этом виновата, и пыталась свалить вину на Могра.
– Говорят, дети с врожденными недостатками чаще всего встречаются в семьях алкоголиков. А ведь твой отец пьет, правда? А твоя мать умерла от туберкулеза...
Она становилась все более раздражительной, особенно когда девочка несколько раз за ночь принималась плакать. К ней вставал Рене и, взяв ее на руки, ходил по комнате, освещенной уличным фонарем.
Марселла была неспособна растить ребенка. В конце концов Могра уступил, и девочку отдали тетке.
– Не говоря уж о том, что воздух в деревне гораздо здоровее, чем в зловонном Париже...
Но он сердится на нее за это не больше, чем на Лину за то, что та такая, какая есть. И не пытается себя выгородить. Он сам совершил ошибку, значит, он и виноват.
Рене взял на себя заботу о семнадцатилетней танцовщице, которая стремилась стать актрисой, и счел, что сумеет превратить ее сначала в женщину, потом в мать.
– Ты полагаешь, мы подходим друг другу?
