Адриан Дойл - Две женщины
Герцогиня села в кресло и, взяв в руки веер, внимательно посмотрела на моего друга своими несколько лихорадочно поблескивавшими глазами.
— И что же это за вопрос?
— Он один из тех, который человек, не будучи вашим близким другом, может осмелиться задать только в крайних обстоятельствах, к каковым я, увы, вынужден отнести сложившуюся ситуацию, — начал Холмс. — Вы были замужем за покойным герцогом тридцать лет. Был ли он человеком чести в своей личной жизни в той же степени, в какой являлся блюстителем морали в глазах общества? Прошу, ваша светлость, ответить мне предельно искренне.
— Мистер Холмс, за долгие годы супружества между нами, конечно, случались и ссоры, и размолвки, но никогда на моей памяти муж не совершал недостойных поступков и не отступал от принципов, которые установил в жизни сам для себя. Поверьте, его политическая карьера не складывалась легко, потому что чувство чести не позволяло ему опускаться до сделок с совестью и компромиссов. Можно сказать, что как личность он был даже выше своей важной государственной должности.
— Вы сообщили мне все, что я хотел знать, — отозвался на это Холмс. — Хотя сам я не принадлежу к числу тех, кто слишком доверяет велениям сердца, я в то же время далек от мысли, что любовь ослепляет. Для человека достаточно острого ума ее эффект должен быть как раз противоположным, ибо она позволяет узнать характер любимого человека во всех его тонкостях. Ваша светлость, мы поставлены перед лицом жесточайшей необходимости, и время работает против нас. — Холмс склонился к ней с чрезвычайно серьезным выражением лица. — Я должен лично увидеть оригиналы предполагаемых брачных документов из Баланса.
— Но это же безнадежно, мистер Холмс! — воскликнула герцогиня. — Эта ужасная женщина ни за что не выпустит их из своих рук, если только не заплатить ей ту постыдную цену, которую она назначила.
— Тогда нам следует призвать на помощь хитрость. Вы сейчас же должны написать ей тщательно составленное письмо, из которого будет следовать, что вы вроде бы склоняетесь к тому, чтобы удовлетворить ее требования, но вам необходимо сначала окончательно убедиться в подлинности документов. Просите ее принять вас с глазу на глаз в ее доме на Сент-Джеймс-сквер сегодня в одиннадцать часов вечера. Сделаете?
— Я сделаю все, кроме того, чего она требует.
— Очень хорошо. Тогда последняя важная деталь. Необходимо, чтобы вы под любым предлогом ровно в двадцать минут двенадцатого заставили ее держаться подальше от библиотеки, где находится сейф, в котором она хранит документы.
— Но она может взять их с собой.
— Это не имеет значения.
— Но почему вы уверены, что сейф находится именно в библиотеке?
— Я располагаю детальным планом дома, поскольку в свое время оказал небольшую услугу фирме, с помощью которой мадам фон Ламмерайн арендовала его. Скажу больше, я этот сейф даже видел.
— Видели?!
— Вчера утром в том доме таинственным образом разбилось одно из окон, — пояснил Холмс с улыбкой. — И фирма поспешила вызвать туда стекольщика. А мне пришло в голову, что нельзя упускать такую возможность.
Герцогиня склонилась вперед, не убирая ладонь от вздымавшейся в волнении груди.
— Что вы собираетесь предпринять? — скорее потребовала она ответа, нежели просто спросила.
— Все остальное вы должны предоставить исключительно мне, ваша светлость, — сказал Холмс, поднимаясь. — Тогда, если меня постигнет неудача, отвечать за нее придется мне одному.
Мы уже прощались, когда герцогиня взяла моего друга за руку.
— Если вы доберетесь до тех ужасных бумаг и убедитесь, что они настоящие, вы их все равно похитите? — спросила она.
В этот момент мой друг посмотрел на нее, и в его взгляде мелькнула вдруг тень озабоченности.
— Нет, — ответил он тихо, но твердо.
— И будете правы! — горячо воскликнула она. — Я бы и сама не позволила их взять. Ужасная несправедливость должна быть в таком случае исправлена, какими бы последствиями мне это не грозило. Но лишь стоит мне подумать о дочери, как моя храбрость начинает изменять мне, и я чувствую только сердечную боль.
— Именно потому, что я не сомневаюсь в вашей храбрости, — сказал Холмс почти с нежностью, — мне необходимо предупредить вас, чтобы вы готовились к худшему.
Остаток дня мой друг провел, не находя себе места от нетерпения. Он непрерывно курил, пока в нашей гостиной решительно стало невозможно дышать, он перечитал все газеты, свалив их затем кучей в ведерко для угля, а потом стал просто расхаживать туда-сюда по комнате, заложив руки за спину и выпятив вперед свое узкое, полное решимости лицо. Наконец он остановился у камина, встав к нему спиной и упершись локтями в каминную доску. Глядя сверху вниз на меня, спокойно сидевшего в кресле, он спросил:
— У вас хватит духу пойти на серьезное нарушение закона, Уотсон?
— Вне всякого сомнения, Холмс, если это необходимо для благородной цели.
— И все же я едва ли имею право вовлекать в это дело вас, — колебался он, — потому что нам придется туго, если мы будем пойманы в доме той женщины.
— Только какой смысл? — заметил я. — Мы же не сможем скрыть правды.
— Верно. Но только если это действительно правда. Я просто обязан взглянуть на оригиналы этих документов.
— В таком случае выбора у нас нет, — сказал я.
— Я тоже не вижу никакой альтернативы, — согласился он, запуская пальцы в персидскую туфлю и доставая из нее пригоршню крепчайшего черного табака, которым стал рассеянно набивать свою трубку. — Что ж, Уотсон, длительное пребывание в тюрьме даст мне, по крайней мере, возможность продвинуться дальше в изучении воздействия восточных ядов растительного происхождения на кровеносную систему, а вам — как следует ознакомиться с новейшими теориями прививок от болезней, разработанными Луи Пастером.
На том мы и остановились, потому что сумерки за окном уже сгущались в ночной мрак, и в гостиную пришла миссис Хадсон, чтобы развести огонь в камине и включить газовые светильники.
По предложению Холмса, мы решили на этот раз поужинать вне дома.
— Столик в углу во «Фраттиз» и бутылочка «Монраше» урожая 1867 года, что вы на это скажете? — усмехнулся он. — Если этому вечеру суждено стать для нас последним среди достойных людей, давайте уж проведем его с шиком.
Мои часы показывали начало двенадцатого, когда мы вышли из кеба на углу Чарльз-стрит. Ночь была сырая и промозглая, сгущался туман, тусклым желтоватым ореолом окутывая уличные огни, свет которых отражался в плаще полицейского, который медленно прошел мимо нас, направляя иногда луч своего фонаря «бычий глаз» во внутренние дворики перед темными, погруженными в тишину домами.
