Рекс Стаут - Семейное дело
— Тебе было известно и ты не включил это в свои показания?
— Изложение моих умйзаключений заняло бы целую страницу, а я здорово устал и, кроме того, предпочитаю информировать тебя устно. Приходилось ли тебе когда-либо видеть Сигары «Дон Педро»?
Не спуская с меня пристального взора, Стеббинс проглотил остаток сандвича.
— Нет, не приходилось, — ответил он.
— Кремеру жевать их не по карману. Стоят девяносто центов за штуку. Ресторан «Рустерман» держит их для своих состоятельных клиентов. Каждая сигара в алюминиевой трубке, на которой заглавными темно-зелеными буквами напечатано: «ДОН ПЕДРО», а ниже, строчными: «Гондурас». Среди собранных специалистами вещественных доказательств есть три кусочка алюминия, на которых заметны печатные буквы «до», «ду» и «едр». Таким образом, как я понимаю, ночью произошло следующее. Когда я вышел из Южной комнаты, Дакос несколько минут посидел, или постоял, или же походил взад и вперед, а потом решил разуться и лечь спать. Он подошел к стенному шкафу и открыл дверцу. Когда ты снимаешь пальто и готовишься его повесить, ты автоматически проверяешь карманы? Я всегда это делаю. Пьер, по-видимому, поступал точно так же. В одном из карманов он обнаружил алюминиевую трубку от сигары «Дон Педро». Не имея представления, как она попала к нему, он, естественно, отвернул крышку, держа предмет довольно близко к лицу — скажем, в десяти дюймах. Это осколком трубки рассекло ему нижнюю челюсть. Существует научный термин для той силы, которая вдавила его лицо вовнутрь черепа, но я его забыл. Если желаешь включить это название в протокол, то я постараюсь вспомнить.
Крепко сжав губы, Стеббинс молча смотрел на меня из-под полуопущенных век. В стакане еще оставалось на два пальца молока, и я выпил все до капли.
— Что касается тех кусочков алюминия, — возобновил я разговор, — то это я сообразил еще до звонка в полицию, а вот до остального — где предмет находился и как все случилось — я додумался потом, желая чем-то занять свои мозги, — пока слонялся без дела по дому. Я также размышлял о том, что бы произошло, если бы я обыскал его, прежде чем проводить наверх, в Южную комнату. Я обязательно захотел бы взглянуть на содержимое трубки. Ну что ж, я здесь, перед тобой, живой.
Почему его не обыскал, я уже объяснил. Поскольку свои выводы я не включил в протокол, а сохранил лично для тебя, ты должен мне коробку конфет. Предпочитаю карамель.
— Я пришлю тебе орхидею, — наконец разжал губы Стеббинс. — Ты прекрасно знаешь, как поступил бы Роуклифф, выслушав твою исповедь.
— А как же. Он послал бы целую команду с заданием — выяснить, где я недавно приобрел сигары «Дон Педро». Но у тебя есть мозги, которые ты порой используешь по прямому назначению.
— Включи эти слова когда-нибудь в свои показания. Мои мозги говорят мне: что-то сказанное Дакосом могло навести тебя на мысль, каким путем алюминиевая трубка попала к нему в карман пальто. Но в твоем протоколе ничего похожего нет. — Видимо, я все начисто забыл.
— Кроме того, мозги подсказывают мне: окружной прокурор пожелает знать, почему я не доставил тебя в полицейский участок в качестве подозреваемого. Бомба взорвалась около половины второго, ты оказался в комнате и обнаружил труп через три-четыре минуты, в полицию же позвонил в два часа одиннадцать минут, то есть через сорок пять минут, а тебе законы хорошо известны, ведь ты лицензированный детектив.
— Нужно ли еще раз пережевывать одно и то же?
— Окружной прокурор потребует объяснить, почему я не взял тебя под стражу.
— Не сомневаюсь, и ты сумеешь объяснить. Я сделаю то же самое, когда высплюсь. К чему было спешить? Орудие убийства Дакос явно принес с собой. Стояла глухая ночь. Если бы ты приехал через две минуты, то все равно не смог бы предпринять никаких срочных мер. Ты и сейчас должен ждать до утра, чтобы выяснить: с кем он встречался и чем занимался до прихода к нам. В ресторане «Рустерман» теперь никого, кроме ночного сторожа, да и тот, вероятно, сладко спит. У меня есть предложение. Вместо орхидеи дай мне письменное разрешение пройти в Южную комнату и закрыть чем-нибудь выбитые окна. Или хотя бы одно из окон. Иначе любой может пролезть в помещение, поднявшись по пожарной лестнице. Со штукатуркой и другими повреждениями можно повременить.
— Всю штукатурку с пола забрали, — проговорил Стеббинс.
Он посмотрел на часы и поднялся, опираясь руками на подлокотники, что делает редко.
— Черт возьми! Ты все-таки в конце концов с чем-то соглашаешься, с тобой уже можно иметь дело. Окно уже опечатано. Оставь печать в покое. Придет кто-то из специалистов по взрывчатым устройствам, чтобы еще раз все осмотреть. Еще кто-нибудь явится поговорить с Вулфом.
— Я уже сказал, его, по всей вероятности…
— Слышал. Знаешь, что я думаю? По-моему, Вулф проделал дырку в потолке и бросил сквозь нее бомбу. — С этими словами Стеббинс направился к выходу.
Я встал и, не торопясь, последовал за ним. Мне некуда было торопиться. Выпустив Стеббинса, я запер входную дверь, навесил цепочку, выключил свет в кабинете и в коридоре, потом поднялся к себе на третий этаж, оставив тарелки и стаканы на своем письменном столе — невероятный случай. Фриц забрался под одеяло часом раньше, накормив по собственной инициативе сандвичами ораву непрошеных гостей и дождавшись, когда все, кроме Стеббинса, уйдут.
Я крепко спал уже через две минуты после того, как голова коснулась подушки. Я не хвастаю своей способностью спать при любых обстоятельствах, поскольку это, как я подозреваю, только свидетельствует о моей примитивной или плебейской натуре и, быть может, еще кое о чем, но тем не менее я вынужден признать за собой подобное качество. Устанавливая радиобудильник на десять часов утра, я был уверен, что меня поднимут задолго до этого срока. Правда, я выключил городской телефон и оставил только внутреннюю связь.
Но никто и ничто не нарушило моего сна. Когда приятный голос проговорил: «Вы никогда не пожалеете, что, поддавшись порыву, решили попробовать единственный в своем роде крем, который пробуждает желание нежно коснуться собственной кожи», — я, не открывая глаз, протянул руку, чтобы выключить радио. Одновременно я попытался убедить себя, что еще один часок сна никому не повредит, но из этого ничего не вышло; я вспомнил: существовала проблема, не терпящая отлагательства. Она касалась Теодора. Кое-как разлепив веки, я по домашнему телефону позвонил в кухню.
Через пять секунд раздался голос Фрица:
— Да.
По его словам, он вовсе не копирует Вулфа. Дескать, Вулф говорит «да?», а он, Фриц, произносит просто — «да».
— Ты уже встал и одет, — заметил я.
