Лидия Будогоская - Повесть о рыжей девочке
— Как хорошо! Наверное, пятерка по русской письменной. А где туз пик?
— Туз пик не выпал, — говорит бабушка.
— Слава богу. Туз пик значит удар в сердце. Это я запомнила. Если туз пик выпадет, непременно будет единица.
— Эге, — смеется бабушка. — эге, что я вижу?
— Что ты видишь?
— Король треф рядышком с тобой. С интересом к тебе и сердечно.
— Кто же это может быть — король треф?
— Молодой человек, темноволосый.
Ева покраснела.
— Нет такого, — вздохнула Ева, — одного знаю темноволосого — но чтобы с интересом ко мне и сердечно, про это не знаю.
— Ты можешь не знать. Он не говорит. Он таит в душе, а карты открывают.
— Ну, тогда, значит, он и есть король треф! — воскликнула Ева. — Ты хорошо умеешь гадать. Только разве можно влюбиться в рыжую?
— Можно, — усмехается бабушка, — можно полюбить всем сердцем.
Бабушка думает, что по картам она все может узнать. Но почему-то про большую беду в доме она по картам не узнала. Как снег на голову, обрушилась беда.
Один раз Ева пришла из гимназии и видит — Настя стоит у плиты и кончиком головного платка утирает слезы.
— Ты что? — спрашивает Ева.
— Беги, — говорит Настя, — беги к бабушке.
Ева с тревогой бежит к бабушке. Распахнула дверь. Бабушка стоит посередине комнаты, опираясь на палку. Кругом все раскидано. Сундук раскрыт, дубовый шкаф нараспашку. Груды белья, юбки, кофты, коробочки, баночки из шкафа вывалились на пол. И шляпа на полу. Старомодная бабушкина шляпа — как воронье гнездо.
— Ева, — сказала бабушка, — я уезжаю.
Ева побледнела и ни шагу от дверей.
Прошлой осенью вот так же все было раскидано. Тоже раскрыт сундук. Мама Евы, маленькая, черненькая, плакала и бросала вещи в сундук. Еве не верилось, что мама уедет. И прежде, бывало, мама поплачет, упакует сундук, но не уедет. И сундук распаковывают.
Мама долго не могла решиться — ей казалось, одной никак невозможно жить. Но нынче осенью мама вдруг уехала — должно быть, навсегда. Теперь уезжает и бабушка.
И что это за дом, в котором никто не хочет жить?
— Выжил, — зашипела бабушка, — выжил. Лучше в стужу такую сто верст на конях проскачу, замерзну где-нибудь в поле, но не останусь. Дня лишнего не останусь!
— Куда же ты хочешь ехать?
— В Петербург.
— А мне можно с тобой?
— Спроси у варвара, — сказала бабушка, — ему никто не нужен. Может быть, отпустит.
Ева идет. Подошла к запертым дверям кабинета и остановилась.
«Ах, как это, — думает Ева, — взять и сразу уехать? А гимназия? Гимназию оставить жаль. И Нину Куликову оставить жаль. И очень жаль оставить короля треф. Король треф никогда больше не будет ожидать у калитки».
Ева тяжело вздохнула. Нет, нужно ехать с бабушкой. Нельзя старуху оставить одну. Ева постучалась в дверь.
Ева всегда с робостью входит в кабинет отца. В кабинете большой письменный стол под зеленым сукном. Тяжелая чернильница, тяжелое пресс-папье. И кипа важных бумаг. Протоколы.
А в углу кабинета, прямо на полу, всегда беспорядочная куча: какие-то книги, чужие письма, чужие фотографические карточки.
Это все папа отобрал при обысках. Пересмотрел, прочел и сгреб в одну кучу. Папа следит, чтобы никто не шел против царя. В уезд по заводам ездит делать обыски, отбирает запрещенные книги, сажает политических в тюрьму.
Папа в расстегнутом сюртуке. Роется на столе в бумагах.
— Что тебе? — спросил папа с раздражением.
Лицо у него серое, глаза бесцветные, как мутная вода, веки воспаленные. Когда Ева с папой, ей всегда как-то неловко, она мнется, теребит кончик черного передника.
Давно, когда Ева была маленькой, папа побил ее няньку. Нянька сама была еще совсем девочка, худенькая, с косичкой, как крысиный хвостик. Один раз она взяла без спросу сахарного барашка. Папа как даст ей тяжелым кулаком по лицу. Еву затрясло от ужаса. И с тех пор Ева боится папу. И все папу боятся. Каждый день к папе приходит писарь с бумагами под мышкой. В кабинет он входит на цыпочках, чтобы не скрипели сапоги. Папа и его один раз по лицу ударил.
Еву он тоже ударит когда-нибудь. Непременно ударит.
— Позволь мне с бабушкой уехать, — говорит Ева.
— Что, — взревел папа, — с бабушкой? Ах ты, дрянь!
И ударил кулаком по столу. Лампа задрожала, блестящая медная крышка на чернильнице задрожала. И вдруг сорвалась медная крышка с чернильницы и покатилась по полу со звоном.
Ева съежилась, точно от боли.
— Родного отца готова бросить из-за сладких подачек сумасшедшей старухи? Неблагодарная! Не хочешь жить с отцом? Так я тебя упеку. Запру в интернат. Вон отсюда! И чтобы больше об этом не заикаться.
Ева вернулась к бабушке.
— Не позволил, — шепчет Ева.
— Змей, — зашипела бабушка и с яростью проткнула палкой старую шляпу.
Поздно вечером на Покровской улице возле казенного каменного дома остановилась тройка почтовых. Лошади на морозе дышат белым паром.
Папа ушел из дому, должно быть, нарочно, чтобы не прощаться с бабушкой.
Дворник с ямщиком выносят из бабушкиной комнаты большой, тяжелый сундук.
Настя закутывает бабушку в плюшевую ротонду. Огромной кажется бабушка в ротонде, и от нее пахнет нафталином. Бабушка стоит посреди комнаты, опираясь на палку, и трясется. Все морщинки на лице дрожат. Бабушка плачет.
— Я буду тебе писать. Как-нибудь буду царапать левой рукой, — всхлипывает бабушка. — И посылать тебе буду понемножку денег. Ты опускай в свою копилку. Копи на черный день.
— Ладно, — всхлипывает Ева.
— Ну, — говорит Настя, — все готово. Пора трогаться.
Настя едет провожать бабушку до самого Петербурга. Довезет и вернется обратно.
Вдруг бабушка стукнула по полу палкой.
— Едем, Ева. Настя закутает тебя и сунет в сани. Едем со мной.
Ева растерялась.
— Вещи нужно собрать…
— Не нужно вещей. Как ты есть, в одном платьишке, едем. Все у тебя будет, не беспокойся.
— Ах, что я! — опомнилась Ева. — Нельзя же. А папа? Папа не позволил мне. Нельзя.
— Как хочешь, — вздохнула бабушка, сгорбилась и поплелась, опираясь на палку, из комнаты.
Ева сама помогла усадить бабушку в широкие сани, укутала ей ноги теплым платком.
Загремели бубенцы.
— Пошел! — крикнул ямщик. И тройка с бабушкой и Настей понеслась вдоль Покровской улицы по ухабам.
Город, где живет Ева, маленький, домишки лепятся на крутом берегу Камы. Летом большие пароходы подходят к пристаням и весело гудят. Можно катить на пароходе хоть до Нижнего, хоть до Перми. А зимой замерзает Кама. Как повалит снег, как запоют метелицы, город точно засыпает, зарытый в снегу. Если нужно ехать в другой город, скачи на почтовых сто верст до железной дороги — по полям, через глухие леса. Только изредка встречаются по пути деревушки, где живут черемисы и вотяки.
