Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
— Дед, Алексей Николаевич Маштак, это значит — еще молодой, необъезженный конь, взял в жены Марию Румянцеву, дочь священника-цыгана. Засватал ее по всем правилам, он дикости не признавал. А она была из оседлой семьи, и, в свою очередь, те кочевых не считали за людей. Уйдя из дома, Мария стала жить в таборе. Двенадцать детей родила, трое умерли. Мама моя, Вера Алексеевна, была второй по порядку. Время шло. Появились двое и у нее. Тут бабушка Мария устроила так, что дед ушел из кочевья. Она сделала умно. Поехала с дедом в Москву за покупками, а там пробилась на прием к Крупской. Красавицей, кстати, была, располагала к себе. Долго ли, коротко ли говорили, но по-людски: о жизни, о детях и о цыганах, которые хотят осесть в городе. Договорилась бабушка. И поначалу ушли из табора пять семей… Потом еще. Обосновались на Абельмановской. Женщины пошли работать на маслозавод, мужчины — по конному делу. Считалось — цыганская артель. А жили в бараках, выделенных по указанию Крупской… Дед бабушку очень любил. Но выдержанный был. Голос не повышал никогда. Ни на кого. Только раз приревновал бабку к заезжему цыгану и сорвался: грохнул по столу кулаком, угодил по стакану. Разбил его вдребезги и изуродовал себе руку. Но ни скандала, ни драки не было: выгнал того мужика — и все дело.
— Дэвлу чтили, — сказал барон.
— Дэвлу или Иисуса Христа, но чтили. Свэнто был дед. Святой человек. С Богом-то раньше наши говорили по-цыгански. И в церковь ходили, а иконы возили с собой в кочевье. Кхэнгэри[90] была для цыган вроде театра, не могли жить без пищи духовной. Это сейчас одни деньги в голове… Было, конечно, что некоторые поворовывали, но с гадже-ворами в сговор не вступали. Цыганский чер работал один.
— Об этом не суди, морэ; это ты знаешь из разговоров, — авторитетно заметил Раджо.
— Ладно, ромалэ, — сказал наконец Валера. — Спасибо вам за компанию, надо идти. Мне за город еще ехать.
— Я провожу, — сказал Артур.
Артур посадил Маштакова в вагон и вышел через вокзал на площадь. За ним выбежал цыганенок лет десяти и, обежав его спереди, закричал улыбаясь:
— Лачо бэвэль, морэ!
— Яв джиды[91], — ответил Артур, изумленный тем, что паренек так уверенно обратился к нему по-цыгански. — Откуда ты взялся?
— Здесь работаем!
Артур подумал, что чяворо послан старшими и сейчас будет клянчить деньги.
— Нет у меня ловэ, — сказал Артур.
— Нэ, я не поэтому, а увидел: ты — ром!
— Чудак, я гадже!
— Зачем говоришь? Ты — ром!
— Да нет же, я наром!
— Дадо! — закричал цыганенок. — Иди сюда, дадо.
Из-за угла показался плечистый улыбающийся цыган. Он шел спокойно, по-хозяйски. Издалека поздоровался и подозвал пацана. Сказал ему что-то тихо, тот бросился снова к Артуру, схватил за рукав:
— Пойдем, морэ, дадо зовет. Хочет выпить с тобой.
— Скажи: я не против. Иду.
Артур двинулся следом за ними, слушая звуки ночи, и повторял про себя пришедшие в голову строчки:
Что, душа, притворяться не можешь?
В ложе жесткое душу не вложишь.
Открывается старая рана:
Лучше боль, чем столетья обмана!..
На пути Артура возник вдруг дядька, не стриженный, вероятно, от колыбели.
— Ты чего здесь? — спросил он.
Артур взял дядьку за отвороты пыльного пиджака и произнес:
— Отвали!
Идущие впереди обернулись.
— Не тронь, это — ром! — радостно прозвенел цыганенок.
— Ваш чудак, ромалэ? — спросил Артур.
— С нами, с нами…
Цыгане сгрудились у корзин и мешков. Кое-кто спал, уложив пожитки под голову.
Артур подошел.
— Ты не тот ли человек, — сказал старший с виду цыган, — что с табором на Урале ходил?
— Что хочешь узнать в Москве, морэ? Я помогу, если в силах.
— Тыро чячипэ[92]. Ковры нам надо купить. Знаешь где?
Артура развеселила идея заняться поставкой ковров в цыганские семьи.
— Я, ромалэ, не по этому делу. Гилы[93] сочиняю!
Артур присел на мешки. Цыган достал водку и аккуратно разлил по стаканам.
— Тэявэн бахталэн![94] — сказал цыган.
Артур пригубил.
— Прости меня, морэ, пить не могу, сердце болит…
— Как хочешь, — ответил цыган, — я понимаю. Скажи, у тебя цыгануха была? Ее отца, барона Петровича, ты знал?
— Знал, морэ.
— Скажи мне, а знал ты Мишу?
— Не скажу, что знал хорошо, мы с ним не ладили.
— Правда твоя, — сказал цыган. — Любил он твою цыгануху. Скрестились ваши дороги, да никому она не досталась. Строптивая была. Прости меня, морэ, прошло много лет, память тебя не терзает?
— Терзает, морэ, — ответил Артур.
— По твоим глазам вижу, помнишь. Ну, выпей…
Квартира на Ленинском стала ловушкой. Граф обходил ее стороной. На домофон полагаться нельзя: цыгане освоили эту технику и проникали в дом с лоджиями, как в полевую палатку — бесшумно.
Ошибкой было оставить жить Ромкину цыгануху. Нет ничего опаснее женщины, прячущей в юбках лезвие. Женщина непредсказуема. Анжела — бешеная кошка. Она не отступится. Граф ощущал вокруг себя пустоту. МУР внезапно заметил всю кодлу, с которой он был как в крепости. И отвалили амбалы-шестерки[95]. Сменив две-три хаты, Граф понял: пора за бугор. На этот случай уже готов паспорт с греческой визой… Но жаль было упустить камни, которые, перехватив у Ножа, сумел перетырить[96] Раджо… Надо, как минимум, перехватить Раджо. Камешки — целое состояние.
Осталась единственная нора: благообразный ром в старом доме на улице Саблина. Он Графу жизнью обязан. Хавира надежная… Впрочем, все сдвинулось и уходит из рук: надежна ли?
Зря он тогда уперся и не явился на первый крис. Со своими он бы договорился. Тем более у барона взыграли отцовские чувства. Очнулся отец во мраке… Думая о бароне, Граф усмехнулся: куда он денется со своими долбаными законами!.. Пусть едет в табор и там командует цыганухами и детьми. Ему и всегда-то нечего было делать в Москве. Теперь над ним тут повис топор…
Граф подкатил к Воронцовским баням, загнал машину в гараж мастерской, которую основал старый жулик-директор. Мастерская была легальная: шиноремонт, покраска, регулировка шасси и моторов. Маленький банный бизнес. Так ли, иначе ли, тут машину можно держать хоть неделю. Никто не стукнет, не брякнет, не сунет нос за обивку сидений…
В мастерской перекрашивал «вольво» хозяин всего заведения, по банной должности — сторож. Граф вложил ему в сырую ладонь стодолларовую бумагу и загнал машину в свободный отсек… Отсюда к цыгану в хату на Саблина надо добраться уже без машины. Так сказать, «огородами».
