Рекс Стаут - Второе признание
Прежде чем сдаться, он проявил жуткое упрямство и храбрость — глаза его поднялись аж до моих колен. Потом голова его снова поникла, он полез в карман брюк и выудил оттуда двумя пальцами тугой сверточек из нескольких банкнотов. Я взял его, развернул банкноты и увидел один достоинством в пятьдесят долларов, два по двадцать и один достоинством в десять долларов, после чего вернул их назад. Впервые его глаза поднялись выше; собственно, они добрались до моих, и, глядя в них, я понял — человек дико ошарашен.
— Берите и проваливайте, — велел я ему. — Я просто хотел убедиться. Минутку. — Я подошел к мамуле, забрал у нее ключ и тоже передал ему. — Больше никому не давайте, не созвонившись со мной. Когда буду уходить, дверь запру.
Он просто стоял, как будто его ударила молния. Несчастный пентюх растерял последние мозги и даже не спросил, как мое имя.
Когда он ушел, мы с Солом снова сели.
— Видите, — добродушно продолжил я, — удовлетворить нас совсем не трудно, вернейший способ — сказать правду. Теперь мы знаем, как вы сюда попали. Вопрос второй: что вас сюда привело?
На сей раз ответ у мамули был наготове — она ведь уже знала, что он потребуется.
— Помните, — сказала она, — мой муж думал, что Рони — коммунист?
— Как же, — подтвердил я, — еще бы не помнить.
— В общем, мы и дальше так думали… после того, что мистер Вулф сказал нам в понедельник. Мы и дальше так думали.
— Кто мы?
— Мой сын и я. Мы с ним это обсудили и остались при своем прежнем мнении. А сегодня мистер Вулф не верит заявлению Уэбстера и, значит, у нас могут быть новые неприятности; вот мы и решил приехать сюда и найти доказательства того, что Луис Рони был коммунистом, — покажем их мистеру Вулфу, и все будет в порядке.
— Почему? — удивился я. — Потому что, окажись Рони коммунистом, мистеру Вулфу станет все равно, кто или что его убило? Так?
— Конечно, неужели вы не понимаете?
— Тебе такое доказательство требуется?
— Нет, даже в качестве подарка, — категорично заявил он.
Я кивнул. И переключился на Джимми:
— Может быть, попытаете счастья вы? У вашей матушки так устроены мозги, что в подобные игры ей играть трудно. Что нам предложите вы?
Глаза Джимми все еще излучали злобу. Они не мигая смотрели на меня.
— Надо быть последним олухом, — мрачно заявил он, — чтобы вот так сюда припереться.
— Допустим. Что дальше?
— Вы взяли нас за жабры, черт вас дери.
— Мы должны сказать вам правду. Иначе…
— Джимми! — мамуля вцепилась в его руку. — Джимми!
Он ее словно и не услышал:
— Иначе вы придумаете что-нибудь похуже. Вы тут упомянули мою сестру, грязно намекнули, что у нее мог быть ключ от этой квартиры. Я бы с удовольствием запихнул эти слова вам снова в глотку, может, когда-нибудь я это еще сделаю, но сейчас мы должны сказать вам правду, ничего не поделаешь, хотя это касается именно моей сестры. Она написала ему несколько писем… не думайте, совсем не таких… но мы с мамой о них знали и не хотели, чтобы они здесь валялись. И пришли их забрать.
Мамуля отпустила руку и одарила меня сияющей улыбкой.
— Да, да, да, это правда! — с жаром подтвердила она. — В этих письмах не было ничего плохого, просто они были… личные. Понимаете?
На месте Джимми я бы ее просто задушил. В его изложении этот вариант, по крайней мере, не казался невероятным, но она… этот завороженный взгляд, когда он заявил, что скажет правду, эта ее реакция после рассказа… я даже засомневался: а в состоянии ли она перейти улицу без посторонней помощи? Однако ее сияющую улыбку я встретил с каменным лицом. Впрочем… Из Джимми, судя по его взгляду, едва ли что-то еще вытянешь, а раз так, пусть думают, что в их правду я поверил. И я сочувственно улыбнулся.
— Сколько было писем? — спросил я Джимми, просто из любопытства.
— Точно не знаю. С десяток.
Я кивнул:
— Понятно, почему вы не хотите, чтобы они здесь болтались, при всей их невинности. Но либо он их уничтожил, либо они хранятся в другом месте. Здесь их нет. Мистер Пензер и я искали кое-какие бумаги — не имеющие отношения к вашей сестре и вам, — а искать мы умеем. Когда вы появились, мы как раз закончили, и можете мне поверить — ни одного письма от вашей сестры здесь нет, не говоря уже о десятке. Если хотите, с удовольствием подпишу вам соответствующую бумагу.
— Вы могли их не найти, — возразил Джимми.
— Вы, — поправил я его. — А мы — нет.
— А бумаги, которые искали вы сами, — их нашли?
— Нет.
— А что за бумаги?
— Они нужны, чтобы уладить кое-какие его дела.
— Вы сказали, что они не затрагивают… интересы моей семьи?
— Насколько мне известно, к вашей семье они не имеют никакого отношения, — я поднялся. — Что ж, пожалуй, это все. Вы уходите с пустыми руками, мы тоже. Мистеру Сперлингу я могу о нашей встрече не сообщать, ведь он уже не наш клиент, да и вы считаете, что ему это будет неприятно.
— Очень мило с вашей стороны, Артур, — мамуля по достоинству оценила этот подарок. Она поднялась и стала разглядывать мое лицо. — Вы уж извините меня за это!
— Ничего страшного, — успокоил я ее. — Сам виноват, напугал вас. Через пару месяцев буду как новенький. — Я обернулся: — Тебе ведь этот пистолет не нужен, Сол?
Сол достал пистолет из кармана, вытряхнул на ладонь патроны, подошел к Джимми и вернул ему его собственность.
— А может, останемся еще, — предложила мамуля, — и поищем письма как следует?
— Перестань, — грубо оборвал ее Джимми.
Они ушли.
Вскоре ушли и мы с Солом. В лифте он спросил:
— И что, ты готов это скушать?
— Я нет. А ты?
— Как бы не так. Я едва удержался, чтобы рожу не скорчить.
— Думаешь, надо было трясти его дальше?
Он покачал головой:
— Растормошить его нам было нечем. А его глаза и стиснутые челюсти ты видел сам.
Перед уходом я еще раз заглянул в туалетную комнату посмотреть на свое лицо. Зрелище было достойное. Впрочем, кровотечение уже прекратилось, и я совсем не смущаюсь, когда на меня смотрят, — особенно женщины, особенно привлекательные, лет эдак от восемнадцати до тридцати; кстати, в этой части города у меня было еще одно дело. Сол поехал со мной: была отдаленная вероятность, что он мне понадобится. Находиться с ним на улице — это всегда очень занятно, потому что на твоих глазах происходит нечто удивительное. Вроде идет себе человек по улице и идет, но я искренне убежден: если показать ему через месяц любого из встречного потока и спросить, видел ли он его раньше, то самое большее через пять секунд он ответит: «Да, как-то в среду, двадцать второго июня, на Мэдисон-авеню, между Тридцать девятой и Сороковой улицами». В этом деле он кладет меня на обе лопатки.
