Джон Бёкан - Тридцать девять ступенек. Маска Димитриоса
— Je ne suis pas un faussaive[24],— сказал Мышкин и, сев в кресле прямо, погрозил Латимеру пальцем. — Этот тип появился здесь три месяца назад. Дав огромную взятку, — тут Мышкин опять погрозил кому-то пальцем, — да-да, огромную взятку, он получил право посмотреть в полицейских архивах все, что касается убийства Шолема. Так как материалы дела были написаны по-арабски, он их сфотографировал и затем отдал мне, чтобы я их перевел. Конечно, он взял обратно фотокопии, но я зато оставил у себя экземпляр перевода. Теперь вы понимаете, как я надул вас? Я взял с вас лишних пятьдесят пиастров. Тьфу! А ведь мог бы запросить и пятьсот, и вы бы все равно заплатили. Вот какой я добрый.
— Зачем это ему было нужно?
— Не люблю совать свой нос в такие дела. Не мое собачье дело, — сказал Мышкин мрачно.
— А как он выглядел?
— Как обыкновенный француз.
— Что он был за человек?
Голова Мышкина свесилась на грудь — он уже не слышал вопроса Латимера. Минуты через две он поднял голову и, как баран, уставился на Латимера. Лицо Мышкина приобрело синюшный оттенок, и Латимер подумал, что его сейчас вырвет.
— Je ne suis pas un faussaive, — пробормотал он, — триста пиастров дешевле дерьма! — Пошатываясь, он встал из-за стола, — Excusez moi[25],— сказал он и чуть не бегом поспешил в туалет.
Подождав немного, Латимер уплатил по счету и пошел посмотреть, где Мышкин. Оказалось, что к туалету можно пройти и другим путем. Латимер вернулся к себе в отель.
С балкона его номера открывался вид на залив и холмы. Взошла луна, и в ее свете хорошо были видны стрелы подъемных кранов, которые разгружали стоявшие в гавани суда. Лучи прожекторов бросившего якорь на внешнем рейде турецкого крейсера, точно длинные тонкие пальцы, время от времени обшаривали море и холмы. В гавани и на склонах холмов мерцали немногочисленные огоньки. С моря дул приятный ветерок, который ласково трепал листву росшего внизу, под балконом, дерева. Откуда-то донесся женский смех, потом звуки танго, ритм которого был смешно искажен за счет замедленной скорости проигрывателя.
Латимер курил свою последнюю сигарету и, наверное, в сотый раз спрашивал себя: кто был этот француз и зачем ему понадобилось дело об убийстве Шолема? Пожав плечами, он бросил сигарету. В конце концов не пора ли оставить эту глупую затею с биографией Димитриоса?
Глава четвертая
Мистер Питерс
Через два дня Латимер уехал из Смирны. С Мышкиным он больше не встречался.
Есть что-то потрясающее в том, как человек, бездумно отдавшись игре своего воображения, полагает, будто его судьба в его руках, не ведая о том, что он давно стал игрушкой обстоятельств. Начиная с «Царя Эдипа» Софокла, драматурги научились использовать этот эффект. Правда, если подобное случится с кем-нибудь из нас и мы потом станем рассматривать события в ретроспективе, то мы не почувствуем ничего потрясающего, скорей всего нас охватит мрачная тоска. Замечательно, что Лaтимер, вспоминая потом о днях, проведенных в Смирне, отметил у себя прекрасное расположение духа и чувство уверенности, которые, кажется, никак не соответствовали его полной некомпетентности. Что его впоследствии особенно ужасало, так это ощущение, будто ему все известно и от его глаз не скрылась никакая мелочь, тогда как на самом деле он бродил в темноте с завязанными глазами. Это было во многом обусловлено и тем, что вместо привычной для него в прошлом роли стоящего над схваткой, умудренного знатока фактов он вдруг сам стал активным участником мелодрамы.
Разумеется, ничего подобного не могло прийти в голову Латимеру, когда он на другой день после встречи с Мышкиным в ресторане сел за стол и, взяв карандаш, попытался наметить в своей записной книжке этапы предполагаемого расследования. Вот какая таблица у него получилась:
Теперь становилось ясно, с чего надо начинать. За шесть месяцев, которые прошли со времени убийства Шолема, Димитриос каким-то образом попал в Софию и оказался одним из участников заговора против премьер-министра Болгарии. У Латимера были определенные сомнения относительно времени, в течение которого может составиться заговор. Одно было очевидно: в Софию Димитриос приехал вскоре после бегства из Смирны. Если он бежал на греческом пароходе, то прибыл либо в Пирей, либо в Афины. Из Афин он мог попасть в Софию либо по железной дороге через Салоники, либо морем приплыть в Бургас или Варну, а уже оттуда — в Софию. При этом нельзя, конечно, было миновать Стамбул. Но поскольку Стамбул был оккупирован войсками Антанты, ему здесь ничто не угрожало. Оставался один очень важный вопрос: что привело его в Софию?
Итак, логика расследования подсказывала, что надо ехать в Афины и попытаться отыскать там следы Димитриоса. Латимер отдавал себе отчет в том, как будет трудно обнаружить следы Димитриоса среди десятков тысяч беженцев. Прошло почти двадцать лет, и, вероятно, многие записи не уцелели, да, быть может, их и вообще не существовало. Но есть ли смысл заранее считать свои попытки обреченными на неудачу? Если только записи о прибывших беженцах существовали, то, воспользовавшись помощью своих влиятельных друзей в Афинах, он, конечно, получил бы к ним доступ. Он захлопнул записную книжку.
Из Смирны в Пирей раз в неделю отправлялся пароход. На другой день Латимер отплыл в Грецию.
В течение сентября и октября 1922 года в Грецию бежало восемьсот тысяч человек. Палубы и трюмы были битком набиты несчастными людьми, оборванными и не евшими уже много дней. У некоторых из них были на руках мертвые дети. Возникли эпидемии тифа и оспы.
Истощенная войной страна испытывала недостаток продовольствия и медикаментов и мало чем могла помочь беженцам. Для них были организованы специальные лагеря, смертность в которых была просто ужасающей. А тут наступила зима, и люди теперь гибли еще и от холода. Четвертая ассамблея Лиги Наций на своей сессии в Женеве проголосовала за то, чтобы выделить Организации спасения, возглавляемой Нансеном, пятьсот тысяч золотых франков для немедленной помощи греческим беженцам. Были организованы поселки, в которых беженцев снабжали продовольствием, медикаментами и одеждой. Эпидемии прекратились. Те, кому посчастливилось уцелеть, становились полезными членами общества. Впервые за всю историю человечества разум и добрая воля помогли остановить страшное бедствие. Казалось, что животное вида homo sapiens наконец-то задумалось над тем, что такое совесть, и хоть в какой-то мере приблизилось к идеалам гуманизма.
Все это и еще многое другое рассказал Латимеру его приятель Сиантос, когда тот приехал в Афины. Правда, услышав, что Латимер интересуется беженцами, Сиантос сморщил губы.
