Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене
Не делай этого. Я все время думаю: чем же ты заполняешь эти дни, эти бесконечные дни ожидания? Ты, должно быть, по многу часов сидишь в нашей комнате и знаешь, наверное, теперь все подробности жизни нашего маленького еврея-портного, которого мне так не хватает.
Я не хочу больше об этом думать, а не то с риском вызвать скандал позвоню прямо отсюда. Лишь бы тебе удалось сразу поставить телефон.
Пока точно не знаю, но, возможно, в следующую ночь или еще через ночь я переберусь спать в посольство. Там в моей комнате есть телефон.
Я уже спросила Л. небрежным тоном:
"Вы не будете возражать, если мне придется позвонить отсюда в Нью-Йорк? "
Я увидела, как он сжал челюсть. Только не подумай чего-либо. У него это обычный тик, почти единственный признак волнения, который можно прочесть на его лице.
Мне кажется, что он был бы рад узнать, что я совсем одинока и даже качусь под откос.
Нет, не для того, чтобы этим воспользоваться! С этим все кончено. Но из-за своей чудовищной гордости.
Слегка склонившись (это еще одна из его маний), он сказал мне холодным тоном, очень дипломатично:
«Когда пожелаете».
Он понял. И мне так захотелось, мой дорогой, бросить ему в лицо твое имя, воскликнуть:
"Франсуа!.. "
Если так будет еще продолжаться, в какое-то время я не выдержу и заговорю о тебе с кем-нибудь, все равно с кем, как это было на вокзале. Ты ведь не сердишься на меня за эту мою выходку на вокзале? Понимаешь ли, что это произошло из-за тебя? Мне было трудно долго носить в себе одной все, что было связано с тобой. Я этим была переполнена.
Помню, с каким видом ты мне сказал:
«Ты не можешь обойтись, чтобы не обольщать когонибудь, будь то официант кафетерия или шофер такси. Ты так нуждаешься в мужском внимании, что готова ждать его даже от нищего, которому даешь десять су».
Ах, что там! Я тебе сейчас признаюсь в другом. Нет... Ты меня осудишь... Ну да ладно... А если я тебе скажу, что я чуть было не заговорила о тебе с моей дочерью и что я все же рассказала ей о тебе, но туманно. О! очень туманно, не бойся, как о большом друге, на которого я могу всегда во всем положиться.
Уже четыре часа утра. Я даже не заметила, как прошло время. У меня нет больше бумаги. Я и так исписала все поля, ты же видишь, и я беспокоюсь, как ты разберешь.
Я так бы хотела, чтобы ты не грустил, не чувствовал себя одиноким и тоже бы верил. Я все бы отдала за то, чтобы ты не страдал больше из-за меня.
Следующей ночью или через ночь я тебе позвоню, я услышу тебя, я буду у тебя.
Я ужасно устала.
Спокойной ночи, Франсуа".
У него в самом деле складывалось впечатление в этот день, что он носил в себе такой избыток счастья, что оно не могло оставаться незамеченным.
Все казалось теперь таким простым! Таким простым!
И все было просто прекрасно!
Тревоги, конечно, еще оставались, подобно медленно утихающим болевым очагам в период выздоровления, но несомненно, что радостная безмятежность брала верх.
Она вернется, и жизнь начнется заново.
Ему не хотелось ни смеяться, ни улыбаться, ни веселиться, он был счастлив спокойно и сдержанно, не желая поддаваться мелкому беспокойству.
Нелепому беспокойству, не правда ли?
Письмо было написано три дня назад... Кто знает, что могло произойти за три дня?
И подобно тому, как он пытался – и совершенно ошибочно – представить себе квартиру, которую она делила с Джесси, пока не побывал в ней, так сейчас в его воображении возникло огромное здание посольства в Мексике и Ларски, которого он никогда не видел, и Кэй, сидящую напротив него.
Какое же предложение он ей сделал, которое она вроде бы приняла и одновременно не приняла и отложила на более поздний срок разговор с ним об этом?
Будет ли она звонить ему сегодня ночью? В котором часу?
Ибо она ничего толком и не узнала от него. Он был по-глупому косноязычным во время их разговора. Ведь она так и не осознала, какая в нем произошла перемена. По сути дела, она по-прежнему не знает, как он любит.
Да и не может знать, ибо он сам это обнаружил всего несколько часов тому назад.
Ну и что? Что же теперь произойдет? Может быть, они так и будут находиться в разных диапазонах? Ему захотелось сейчас же, не медля, сообщить ей новость и рассказать подробности.
Поскольку дочь ее вне опасности, она должна возвращаться. Что заставляет ее задерживаться там, среди явно враждебно настроенных по отношению к ней людей?
А эта ее идея исчезнуть бесследно, потому что она причиняет и будет еще причинять ему страдание!
Нет! Нет! Он должен ей объяснить...
Все изменилось. Нужно, чтобы она это узнала, а то она способна сделать какую-нибудь глупость.
Он был счастлив, купался в лучах счастья, счастья, которое ждет его завтра или через несколько дней, но в настоящий момент оно выливается в тревогу, потому что он пока не держит в руках это самое счастье и испытывает ужасный страх его утратить.
Авария самолета, например. Он будет умолять ее не лететь самолетом... Но тогда ожидание продлится на сорок восемь часов. А намного ли больше аварий с самолетами, чем крушений поездов?
Во всяком случае, он с ней об этом поговорит. Он может теперь выходить из дома, поскольку она ему сообщила, что звонить будет только ночью.
Ложье был полным идиотом. Но это не совсем так. Он был вероломен. Ибо его рассуждения в тот вечер иначе как вероломством и не назовешь. Дело в том, что он также увидел сияние любви, о котором говорила Кэй. Оно приводит в бешенство людей, которые лишены любви.
«Можно будет в лучшем случае ей стать лишь билетершей в кино».
Возможно, это и не дословная цитата, но именно так сказал он о Кэй.
Комб ничего не пил в течение дня. И не хотелось ему пить.
Он стремился оставаться спокойным, наслаждаться спокойствием, душевным покоем, потому что, несмотря ни на что, обрел он именно душевный покой.
Только к шести часам вечера он решил отправиться повидать Ложье в «Ритцу», чтобы бросить ему вызов и продемонстрировать свое безмятежное спокойствие.
Возможно, если бы Ложье стал его поддразнивать, как он ожидал, и проявил бы определенную агрессивность, то все было бы совсем иначе.
Они сгрудились все у стола в баре, и среди них находилась та американка, что была здесь в прошлый раз.
– Как поживаешь, старина?
Только один взгляд. Взгляд удовлетворенный, правда, пожатие рук немного менее сердечное, чем обычно. Похоже, Ложье этим хотел сказать:
«Ну вот видишь! Все в порядке. Я был прав».
Дурак, вообразил, что все кончено, что, наверное, он уже выбросил Кэй за борт?
Об этом больше они не говорили, не затрагивали эту тему. Вопрос был исчерпан. Он снова стал таким, как все. Неужели они действительно так считают?
