Елена Муравьева - Требуются герои, оплата договорная
— Суровая вы дама, — восхищенно ахнула Катя.
— Я двадцать лет прослужила секретарем директора крупнейшего завода. Меня главные инженеры и инструкторы райкома партии по струнке ходили. Неужели я с какими-то буржуями не управлюсь?
— А не боитесь, что уволят?
— Нет. — София подняла выщипанную бровь. — Во-первых: бояться никогда ничего не следует. Во-вторых: в нашем союзе сильная сторона — я. И в-третьих: я не допускаю ситуаций, когда кто-либо вместо меня решает мою судьбу. Я умею быть необходимой. В этом — секрет силы и уверенности. Необходимой! А не приятной, услужливой, милой. На мне держался завод, на мне держится дом Глеба Валерьяновича. Я — фундамент власти, фундамент не увольняют, без него здание рушится.
— Как же стать необходимой?
— Очень просто. Надо захотеть! — София направилась к двери, — Но я заболталась, меня ждут. Пока.
От нечего делать Катерина решила совершить обзорную экскурсию по дому. Коттедж готовили к зиме, поэтому в большинстве комнат мебель вывезли. Разруха не коснулась только кухни. Царство Софии поражало порядком и роскошью. В остальном, дом мало соответствовал понятию «нормальное жилье» и больше напоминал зал ожидания.
Катя улыбнулась мечтательно. Как хорошо, что она оказалась в пустом, охраняемом доме. Как замечательно, что все уехали. Как чудесно, что рядом Рекса. Для полного счастья не хватало только успокоить Устиновых.
У Бориса было занято, а вот до тети Иры с третьего раза удалось дозвониться. Правда, разговор не получился. Связь оборвалась буквально через минуту.
«Телевизор что ли включить… — Катя убавила звук, устроилась в кресле поудобнее, прикрыла глаза. По привычке последних недель в который раз принялась перебирать в памяти события последних месяцев…
Последнее, четкое воспоминание о прежней жизни — мертвая мама на полу и визгливый крик, комом застрявший в горле. Звук оборвался тишиной. Сердце замерло на мгновение, и, неуемное, двинулось дальше, в перестуке ударов дробя страх и боль. Пока длилось мгновение — Катя ощутила его вечностью — с ней произошли странные метаморфозы. Сначала сознание словно раскололось на три части. Первая, задыхалась от боли, приняла в себя страшную правду: «мама — мертва». Вторая наполнилась безмятежным покоем лжи: «этого не может быть». В третьем не было информации и эмоций, там царила ватная, душная, огромная тишина. В которой, после некоторых сомнений: ад правды или благодать лжи? — спряталось «Я».
Почти абсолютный покой, овладевший Катей, нарушало одно — воспоминание об Устинове. «Мне плохо, а Борьки рядом нет», — отсутствие привычной поддержки стало якорьком, не позволившим утонуть в безмолвии.
Дальнейшие события расплывались в памяти. Мелькали знакомые и чужие лица, тетя Ира неотступно находилась рядом, изводил вниманием Степан. Сквозь пелену забвения Катя видела и не видела, слышала и не слышала — суета вокруг воспринималась отстраненно. Защитный кокон оберегал от волнений, глушил звуки, гасил цвета, превращал мир в безвкусную бессмысленную слизь. И только отсутствие Устинова — пульсирующая от раздражения точка — требовала внимания. Катя ждала, ждала и звала. Борька! Борька! Борька! Сигналил без перерыва маячок в мозгу.
Наконец-то! Устинов ввалился в комнату, сгреб в охапку, прижал к плечу. Наконец-то! Морзянка оборвалась. В душу снизошло долгожданное отдохновение, и жизнь тот час превратилась в сказку. В страшную и прекрасную сказку. Тишина была прекрасна. В ней был волшебный лесной островок, синяя гладь озера, нежные мужские руки. В ней утро дарило веселье, закат обещал удачу, ночи полнились удовольствием. Но тишина ужасала. Когда она таяла, временами это случалось, когда здравомыслие, рассудок — что-то рациональное — выглядывало из тьмы и с недоумением озирало маленький пятачок земли, окруженный со всех сторон водой, незнакомый деревянный дом, потное мужское тело, возбужденную плоть, становилось до невозможности страшно.
«Где я? Что со мной? — в душе рождался страх, но тут же возникало понимание — рядом Борька. Впрочем, скорее это было ощущение. Катя просто знала, что Устинов рядом и значит, ей нечего бояться. Он не позволит ни острову, ни воде, ни дому, ни мужскому телу причинить ей вред.
— Ты чуть с ума не сошла, — сказала потом тетя Ира.
— Не сошла и ладно — ухмыльнулась горько Катерина. — А какой я была? — спросила, замирая. Она почти ничего не помнила. Четкие ощущения оборвались на истеричном крике «мама» и вернулись под грохот выстрелов. Смерть мамы увела в беспамятство. Убийство мотоциклиста возвратило в реальность. Что разделяло события, чем полнились первые страшные дни? Тетя Ира неохотно призналась:
— У тебя помутился рассудок. Борька увез тебя на лесной островок, там ты пришла в себя. А была страшной, — Устинова вытерла мокрые глаза, — только это все в прошлом. Живи дальше, девочка. Тебе повезло, ты выкрутилась.
Выкрутилась? Повезло? Катя представляла слюнявые губы, суетливо бегающий взгляд и сжималась от отвращения. Зачем Устинов видел ее жалкой, раздавленной, мерзкой! Весь май она терзалась жуткой фантазией: она — потная, липкая, дурацки хихикая, с пузырьками пены на искусанных губах занимается сексом с Устиновым. Он брезгливо отводит взгляд и морщится от отвращения.
Сейчас в разобранном уюте чужого быта Катя поняла, как она ошибалась. Не было жалкой мерзкой идиотки, не было слюней, брезгливости, отвращения. Была любовь. Любовь вела их друг к другу, удерживала рядом, не отпускала к чужим людям. Что ей, большой и сильной, проверенной всеми доступными и недоступными способами, пробу ставить негде, до нескольких дней безумия, слюней и затравленного взгляда? Ничего!
— Я бы приняла Устинова любым: косым, кривым, горбатым, — прошептала сама себе Катя. — И он меня принимает любую…
Разве я люблю его за красоту, силу, серые глаза — открылась вдруг Америка. Нет, конечно. Худосочный заморыш с пальчиками-спичками пронзил ее детское сердце жалостью. С жалости началось ее чувство, жалостью — его жалостью — утвердилось. Устинов, жалея, сострадая, не видел ничего дурного в ней. Он никогда не видел ничего дурного в ней. Никогда. Ничего. Истина поражала простотой и универсальностью. Никогда. Ничего. В мае ей казалось: желать ее, сумасшедшую, Борька не мог. Она навязалась сама. Он не устоял, поддался соблазну, теперь переваривая впечатление, брезгует ею. Хмурая физиономия, угрюмое молчание говорили сами за себя. Сейчас Катя считала иначе. Борька откровенно и даже демонстративно тосковал.
Сегодня в ванной, еще не в силах произнести вслух то, что шептало сердце, она просила прощения за пустые подозрения. Борька, как обычно, был выше грязи и пошлости. Он был настоящий, верный, преданный, любимый. Ее борьба за независимость была глупой забавой, детской привычкой, дурью.
