Джун Томсон - Тайные хроники Холмса
— Ваше превосходительство, ему для этого понадобятся документы.
— И соответствующая одежда, — быстро вставил я. — У меня нет ничего, что позволило бы сыграть эту роль.
— Можно будет все это устроить? — спросил граф с некоторым беспокойством.
— Конечно. — Дмитрий пожал плечами с таким видом, будто речь шла о сущей безделице. — Я прослежу, чтобы в течение суток все было готово.
Слова его, как оказалось, не расходились с делом. На следующий день, Ватсон, он приехал ко мне на Монтегю-стрит с теми документами, которые вы держите в руках. Так я стал Мишей Осинским. Кроме того, он привез мне самые дорогие Мишины вещи, среди них была и эта фотография пожилой крестьянки — моей предполагаемой матери, и небольшая семейная икона, с которой несчастный юноша ни за что не хотел расставаться. Еще предусмотрительный Дмитрий в потрепанной холщовой сумке привез мне одежду и, пока я примерял новый наряд, подробно изложил продуманную до мелочей историю моей жизни.
По легенде, я родился в далекой деревне на Урале, поскольку никто из живших в доме эмигрантов не бывал в тех краях. Я был не только глухонемым, но к тому же, как и многие бедные русские крестьяне, неграмотным. Эта мера предосторожности была принята для того, чтобы никто не вздумал общаться со мной в письменной форме. Матушки моя, Любовь Осинская, была вдовой, до своего замужества работала прислугой у помещика, который заботился о ее семье. Меня — Мишу — без моего ведома нигилисты использовали в качестве курьера. И помещик — добрый человек, который, как и граф Николай Плеханов, придерживался либеральных взглядов и боялся, что о моей деятельности станет известно властям, — оплатил дорогу до Англии мне и моей матушке. К несчастью, — здесь лицо Дмитрия приобрело трагическое выражение, как будто он и вправду искренне верил в правдивость этой истории, — моя мать скончалась во время этого путешествия от лихорадки. Я приехал в Лондон один, голодный и до смерти напуганный, и какой-то добросердечный изгнанник из России отвел меня в кенсингтонский дом графа. Плеханов был тронут моим бедственным положением и позволил мне поселиться вместе с другими его жильцами.
Пока Дмитрий говорил, я облачался в свое новое одеяние и, помимо своей воли слушая его печальный рассказ и пытаясь поставить себя на место этого несчастного юноши, слегка сгорбился и беспомощно свесил руки так, что, когда он закончил повествование и мы оглядели меня в зеркале, ни он, ни я не знали, плакать нам или смеяться над обликом того убитого горем создания, которое я теперь представлял.
Как показали дальнейшие события, элемент трагикомедии стал лейтмотивом всей этой истории. Другой специфической чертой, красной нитью пронизывающей все это дело, был маскарад с переодеванием. Без преувеличения могу вам сказать, друг мой, что ни в одном моем расследовании, проведенном до и после этого случая, мне не пришлось столкнуться с таким числом фальшивых персонажей и измененных внешностей.
Даже моя встреча с Дмитрием в тот день скоро переросла в нечто напоминавшее фарс. Для того чтобы как-то оправдать мое пребывание в доме на Стэнли-стрит, было решено, что я буду выполнять там некоторые обязанности по хозяйству. Вижу, Ватсон, что эта мысль уже вызывает у вас улыбку. Не могу не признать, что в той ситуации и в самом деле было нечто забавное, поскольку я совершенно не приспособлен для выполнения такого рода работ. Тем не менее мои обязанности были достаточно просты.
Дмитрий принялся оживленно объяснять, что мне предстоит делать в моей новой роли, произносил по-русски такие слова, как «метла» или «дрова», которые я как глухонемой, естественно, слышать не мог. Причем все это мой инструктор делал с забавными гримасами и ухмылками, так смешно искажавшими его лицо, сопровождая их таким количеством изощренных жестов, не уступавших настоящей пантомиме, что мне стоило большого труда удержаться от смеха и не разрушить тем самым образ Миши — сообразительного крестьянского увальня с трогательным желанием всем угодить.
Неподражаемый Дмитрий позаботился и о том, чтобы снабдить меня списком всех жильцов дома, причем к каждому имени прилагались биографические данные, дабы к моменту знакомства у меня уже была об этих людях кое-какая информация. Всего там жило четырнадцать человек, однако я не буду сейчас утомлять вас перечислением их всех. В этой связи достаточно сказать, что больше всего меня тогда интересовал Владимир Васильченко, которого сначала заподозрила полиция.
Когда я спросил мнение самого Дмитрия об этом человеке, он лишь красноречиво пожал плечами и ответил:
— Свидетель мог ошибиться.
Хотел ли он этим сказать, что Моффат не смог признать в Васильченко человека, которого заметил ночью, или же ошибся при описании личности преступника, я так и не понял. Судя по документам Васильченко, он был не более опасен, чем любой другой студент литературного факультета Московского университета, и никогда не имел никаких неприятностей с царскими властями.
На следующее утро Дмитрий Соколов в кебе привез меня переодетого в платье Миши Осинского и держащего в руке холщовую сумку с немудреным имуществом в дом на Стэнли-стрит и представил его обитателям.
II
Ватсон, вам доводилось когда-нибудь бывать на Стэнли-стрит и в прилежащих к ней кварталах? Полагаю, что нет. Это совсем не тот район Лондона, который может быть притягателен для случайного прохожего. Сама улица представляет собой длинную полосу обшарпанных лавчонок и ветхих домишек. Она проходит через ту часть Ист-Энда, которая известна своими дешевыми квартирами, притонами самого низкого пошиба и постоялыми дворами, равно как и многочисленными проститутками, предлагающими за жалкие гроши свои сомнительные услуги.
Граф Николай сказал, что мы, англичане, счастливая нация. Возможно, он прав. Тем не менее, мой дорогой Ватсон, мне трудно было в это поверить, когда повсюду на тех улицах я видел лишь беспросветную нужду и отчаянную нищету. Если есть где-нибудь ад на земле, так он находится именно там, где живут босоногие дети и голодные нищие, где мужчины и женщины по десять человек, а то и больше ютятся в одной комнате, где бездомные бродяги спят в подъездах, а банды подростков, как своры бродячих собак, рыщут по улицам, грабят прохожих, чтобы утолить голод, и ночуют под тележками уличных торговцев.
Тем не менее, несмотря на весь этот ужас, там было очень оживленно. Мне почему-то представился образ какой-то дохлой твари, в мерзостном трупе которой роились личинки мух, выползавшие из всех его гниющих тканей. И днем, и ночью люди заполоняли мостовые и сточные канавы, воздух звенел от их воплей и криков, визга и проклятий. А еще от их смеха — да, да, как ни странно, на этой мусорной свалке человечества можно было услышать смех и песни.
